Княжья доля

Вечером, дав всем прибывшим время переодеться и вообще привести себя с дороги в порядок, Ингварь закатил пир. Гостей усадили в самой большой его светлице – где-то десять на шесть метров, и все дружно обменивались комплиментами, не забывая воздавать должное закускам, щедро наваленным на широком столе, установленном буквой Т. Причем перекладина этого стола находилась на небольшом возвышении типа помоста, и сидели за ним всего шестеро – сам Ингварь, уже седоватый, в годах, коренастый и плотный; его супруга, которой Костя успел отвесить не менее пяти комплиментов, от чего она раскраснелась и разрумянилась не на шутку; старший сын хозяина, тоже Ингварь, совсем молодой темноволосый юноша; Костя с боярином Онуфрием и еще один гость – родной брат князя Ингваря Олег. Последний поначалу, как и Ингварь-старший, поглядывал на Константина с легким изумлением и лишь к концу вечера их холодная сдержанность уступила место подлинной сердечности. Оба оттаяли.

А вот Онуфрий наоборот – чем дольше слушал своего князя, тем больше диву давался. Первый раз он ошалело вытаращил глаза, когда Константин, отхлебнув грамм сто из вместительного, на пол-литра, не меньше, кубка, поставил остальное на стол и принялся не спеша закусывать. Спустя минут десять они у него вообще чуть не вылезли из орбит – это когда Костя произнес ответную здравицу в честь хозяев сего дома, попутно процитировав Рудаки и Омара Хайяма, которые, насколько он помнил, давно и благополучно скончались, а значит, никакой исторической накладки произойти из-за этого не могло.

Словом, новоиспеченный посол или дипломат успевал все, отбросив прочь тягостные мысли насчет своего непонятного и невероятного появления здесь и восприняв как данность тот непреложный факт, что чудеса на свете случаются и с ним приключилось одно из них. Это, разумеется, если он не лежит сейчас на самом деле в каком-нибудь сумасшедшем Доме, в палате для особо буйных психов. А даже если это и так, то изменить ситуацию все равно не в его силах, и остается наслаждаться жизнью, которая – вполне вероятно – реальна лишь в его воспаленном мозгу, внезапно пораженном острым приступом шизофрении.

Впрочем, даже при таких мыслях аппетит у него не угасал, благо на столе чего только не было. Про обычное мясо типа свинины вообще говорить не имеет смысла, но тут и дичи всевозможной тоже было в изобилии: и зайцы, и лебеди, и журавли, и тетерева. Еще краше оказался рыбный ассортимент: осетрина и лососина, щука и сиговина, и даже какая-то «ветряная белужья спинка», которую очень настойчиво предлагал отведать старший Ингварь, ссылаясь на то, что делал ее смерд-умелец и больше такого чуда Костя отведать никогда и нигде не сможет. Грех отказывать радушному хозяину – и все покорно пробовалось, пригублялось, отведывалось, и не только. Даже когда живот Кости уже надулся будто барабан, рука вопреки его воле продолжала тащить в рот куски нежной тающей белужьей спинки.

При всем этом он не забывал и о своей дипломатической миссии, отвешивал комплименты направо и налево, шутил, толкал тосты один за другим, и ближе к концу этого веселого мероприятия хмель изрядно его продрал. Голова еще продолжала соображать, мозг тщательно взвешивал каждое слово, для чего пришлось поднапрячься и вспомнить все, что он знал из древнеславянского, да и координация движений еще сохранялась, но к своему очередному, четвертому или пятому кубку с медовухой он только прикладывался губами.

Онуфрий к этому времени изрядно осовел и, окончательно уверившись, что князь не напьется как свинья, позволил себе расслабиться. Одно время он пытался на правах опекуна помогать, вставляя свои несчастные три копейки в те непринужденные великосветские беседы, которые вел Костя. Затем, даже не столько поняв, сколько почувствовав, как невыгодно смотрятся его тяжеловесные и порою весьма грубоватые речи на фоне витиеватых княжеских кружев, замолк. Лишь изредка он старательно кивал, как бы присоединяясь к сказанному Константином, и подавал одобрительные односложные реплики, ни к чему не обзывающие, но в то же время показывающие, что он тут, все время рядом, на боевом посту.

Разошлись все, учитывая масштаб застолья, довольно-таки рано, где-то часов в десять-одиннадцать. Впрочем, можно было и продолжить, но предложение хозяина дома пойти опочить Костю вполне устроило по многим причинам. Во-первых, он и впрямь устал, уж больно день оказался насыщенным, во-вторых, он во многом еще до конца не разобрался, а в-третьих, ему надо было – и лучше всего сегодня, чтобы завтра поутру на свежую голову осталось только подкорректировать, – выработать дальнейший план своего поведения.

В светлице, куда его довел слуга, проведя по двум узеньким коридорчикам и лесенкам, а потом оставив одного перед дверью и отдав свечу, он оказался вовсе и не один. Бабенка, энергично взбивавшая перину на его постели, а точнее, ложнице[1] – он стал потихоньку осваиваться с языком, – на первый взгляд была очень даже ничего, во всяком случае со спины. Когда она испуганно обернулась на шум, стало понятно, что произошла приятная ошибка, поскольку и на второй взгляд она оказалась еще более чем ничего, да что там – просто хорошенькая.

Костя еле удержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в духе двадцатого века, но потом вовремя спохватился, тем более что вслед за ним ввалился Онуфрий, который шумно сопел и, дождавшись ухода девицы, завел с князем длительный разговор насчет завтрашней беседы с Ингварем и его братьями. Костя машинально кивал, даже когда не совсем понимал ход мыслей боярина, и, с трудом дождавшись долгожданного одиночества, смог наконец поразмыслить в уединении над тем, каким образом он сюда попал.

Догадка пришла к нему спустя полчаса, не раньше. Словно что-то щелкнуло в голове, яркой вспышкой, почти с фотографической точностью осветив все то, что произошло с ним накануне.

Черт знает почему Константин пустился в бурный поток откровения, сидя в тот теплый летний вечер в купе поезда Адлер – Нижний Новгород. Вагонные колеса выбивали обычную монотонную дробь на стыках рельсов, единственный попутчик, представившийся Алексеем Владимировичем, понимающе покачивал импозантной седой шевелюрой, а Константин заливался соловьем, перечисляя те ошибки, которые, на его взгляд, допустили идиоты, по иронии судьбы допущенные к власти. Старомодное пенсне на крупном благородном носу попутчика посверкивало чистенькими стеклышками, подбадривая и поощряя на еще большую откровенность.

Впрочем, старомодным оно выглядело бы, если бы самым гармоничным образом не сочеталось с другими частями одежды этого человека. Строгий светлый костюм-тройка, нежно-голубая рубашка с сочно-синим галстуком превосходно дополняли его. Довершала изысканную композицию небольшая седая бородка и снежно-белая прическа со строгим, чуть ли не геометрически правильным пробором. Морщин на лице почти не было, а те немногие, что имелись, строгого обаяния отцветающей красоты ничуть не портили. Даже цвет глаз идеально соответствовал галстуку – темно-синий, почти фиолетовый.

Профессия Алексея Владимировича, которую он назвал во время знакомства, звучала не менее респектабельно и внушительно – не просто врач, а доктор медицинских наук, специализирующийся на проблемах онкологии.

Однако даже не внешность, а какое-то необъяснимое словами внутреннее обаяние оказалось столь неотразимым, что Костя вот уже битых три часа молол языком. Единственные десять минут, которые прошли в относительном молчании, – время чаепития. Сразу же после него последовало продолжение Костиного монолога. Он и курить-то за все это время ни разу не выходил – не хотелось.

Такое было удивительно и для самого Кости. Пожалуй, за всю свою жизнь он ни разу ни с кем так не откровенничал. А зачем? История все равно не имеет сослагательного наклонения по принципу «а вот если бы не было бы того-то, то не случилось бы и то-то». Оно было и оно случилось. Исправить последствия можно, но отменить случившееся уже нельзя. Кому же это знать, если не ему, учителю истории в средней школе. Причем весьма неплохому учителю, не только знающему свой предмет, но и умеющему заинтересовать им своих учеников, включая отпетых лоботрясов.

1

Ложница – спальня (ст-слав.). Здесь и далее все примечания сделаны автором.