Стервятник

Вот это уже был удар ниже пояса. Отдавая взятые на автостоянке деньги приглянувшейся ему бабуле, Родион был трезвехонек – а наркотиков в жизни не употреблял. Вполне возможно, он и был несколько невнятен, косноязычно пытаясь объяснить, что вот пришла ему в голову такая мысль, захотелось помочь бабуле… Сколько же можно терпеть издевательства от нахального сопляка?

Ненавидяще глянув на фотографию лобастого и губастого субъекта, Родион смял страницу в кулаке. Недобро ухмыльнулся в пространство. Вспоров ногтем пластиковую обертку, аккуратно поставил на столе в ряд десять светло-желтых, длинных патрончиков с дробовым зарядом. Тщательно подровнял шеренгу. На трех таких хватит…

Под локтем у него неожиданно замурлыкал телефон.

– Да! – бросил он все еще зло.

– Можно попросить Клайда? – послышался звонкий женский голосок.

– Какого еще… – проворчал он недовольно, и тут до него дошло. Даже поясницу свело непроизвольной судорогой. Он радостно вскрикнул: – Соня?!

– Она, грешная, – весело ответила девушка. – Насколько я понимаю, можно свободно говорить?

– Еще как, – подтвердил он чуточку севшим голосом.

– Я девушка современная, а потому с ходу сама назначаю тебе свидание… Не против?

– Ну что ты! – обрадованно выдохнул Родион. – Слушай, можешь приехать туда, где…

– Увы… – засмеялась она. – Помнишь, что я тебе рассказывала про суровых родителей, уверенных в благонравии единственного чада? Все это истине полностью соответствует, а потому умерь пыл чуточку… Завтра сможешь вырваться часов в одиннадцать утра?

– Еще бы…

– Вот и ладушки. В одиннадцать, в сквере Декабристов. Цветы не обязательны, свидание большей частью деловое…

– Что, удалось… – У него не хватило духу продолжать.

– Я бы сказала, перспективы ослепительны… – дразнящим шепотом промурлыкала Соня. – Великолепно идут дела, напарник, завтра будет о чем поговорить…

Глава семнадцатая

Бонни и Клайд на тропе порока

Сквер Декабристов, вопреки респектабельному названию, являл собою невеликий кусочек зеленых насаждений, главным образом чахлых тополей, с полудюжиной дорожек и десятком желтых лавочек без спинок. Были еще газончики, где главным образом писали хозяйские собаки из близлежащих домов, что вызывало вечные раздоры меж их владельцами и любителями чистоты. А посередине скверика на невысоком каменном постаменте красовался бюстик самого знаменитого из сосланных в Шантарск декабристов, поручика Ипполита Ентальцева.

Поручик глядел соколом, гордо вскинув голову с кудрями а-ля Лермонтов. Лениво покосившись на него, Родион присел на скамейку. Благодаря знакомству с потомственным краеведом Мишей Мамонтовым, двоюродным братом Л шейного однокурсника, он во всех деталях знал историю поручика, напрочь расходившуюся с официальной версией…

Поручик Ипполит Ентальцев, фат и гуляка, в политике разбиравшийся самую малость получше, чем лошадь Медного Всадника, угодил в декабристы то ли по чистой случайности, то ли из-за своего легендарного невезения. Состоя в тайном обществе «Хмельные свинтусы», чья деятельность не имела никакого отношения к просвещению народных нравов, ограничиваясь охотой за доступными девицами и устройством с оными афинских ночей с гвардейскими выдумками, о существовании каких-либо иных секретных кружков поручик и не подозревал. Четырнадцатого декабря он, воссев на извозчика, отправился с больной головой и пустым карманом объезжать знакомых в рассуждении, где бы похмелиться. Узрев на Сенатской площади непонятное скопление войск и высмотрев в их рядах доброго знакомца Сашеньку Одоевского, Ентальцев припустил к нему занять под честное слово рублей десять, а если повезет, то и четвертной, совершенно не подозревая, что ненароком угодил в эпицентр грозных исторических событий. Тут-то и началось – атака верной Николаю Павловичу кавалерии на хлипкие ряды инсургентов, картечная пальба, разброд, смятение и общее бегство…

Вместе с остальными сцапали и поручика. Подобно многим, взятым случайно, он имел все шансы выпутаться, но вновь вмешался рок в лице делавшего новоиспеченному государю доклады флигель-адъютанта Левашова, у которого недавно Ентальцев отбил француженку-модистку, неподражаемо умевшую исполнять только что завезенный из Парижа куртуазно-амурный прием под названием «Le minet». Левашов, тщетно пытавшийся обучить этому приему своих крепостных девок (руками и ногами отбивались, дурехи, по исконно российской косности), пропустить такого случая из-за врожденной подлости характера никак не мог – и нашептал на ушко государю уйму вранья, превратив беднягу Ентальцева в прожженного карбонария, одного из авторов пестелевской конституции и чуть ли не побочного внука Вольтера. Николай Павлович, от свежепережитого страха злющий, как цепной пес, особо разбираться не стал – и поручика погнали в ссылку, лишив чина, но по просьбе бабушки, бывшей екатерининской фрейлины, сохранив дворянство. Француженка последовать за ним отказалась, простодушно, кругля глаза, заявив знакомым: «Но, господа, я же вам не ветрогонка Полина Гебль!»

В Шантарске поручик, в общем, не бедствовал, как и все прочие декабристы – родственники регулярно высылали немалые деньги, которых хватало, чтобы возвести деревянный особняк и поддерживать его в должном блеске, а шантарские девушки уже тогда славились красотой и некоторой ветреностью. Увы, невезение не оставило бывшего гвардейца и в Сибири – очередной предмет его воздыханий, молодая очаровательная вдова некоего коллежского советника, оказалось, служила предметом воздыханий и знаменитого купца первой гильдии Шишкина, нестарого ухаря цыганского облика, зачинателя золотодобычи в Шантарской губернии, книгочея и буяна, словно рыба в воде, плескавшегося посреди сибирской вольной дикости.

Вдовушка, как водится, играла глазенками на обе стороны. Соперники, до того лишь молча смотревшие друг на друга зверями, неожиданно столкнулись на балу у городского головы – и, разогревшись шампанским, сошлись грудь в грудь. Экс-поручик предложил стреляться через платок. Шишкин, не признававший этаких столичных субтильностей, послал риваля[4] по матери и, получив затрещину, сгоряча ахнул Ентальцева по темечку пудовым кулачищем, коим успел уже ушибить смертно одного ямщика и двух разбойничков.

Ентальцев исключением не стал, пополнив сей печальный список. Дело замяли без особого труда, не придав ему ни малейшей огласки, благо, по шантарским меркам, поручик был сам кругом виноват. Схоронили его без особой помпы, красавица-вдовушка благополучно упорхнула в Питер с проезжим чиновником для особых поручений, а Шишкин, по врожденному благородству душу поставив за упокой души новопреставленного раба божьего Ипполита пудовую свечу и раздав нищим двести рублей медной сибирской монетой, отбыл на свой прииск. Много о кончине Ентальцева не судачили—а Пущин, бывший о покойном самого пренебрежительного мнения, так и отписал другу Батенькову: «Хоть и знакомо нам чеканное изречение латинян: „Де мортуис аут бене, аут нихиль»[5], признать должно, что был Ипполит сущим мизераблем, да и дни свои окончил предельно пошло…» По слухам, Гаврила Батеньков с этим полностью согласился.

Про Ентальцева вспомнили лишь после Октябрьской революции, когда масса интеллигентов кинулась делать себе имя и карьеру на декабристах – хоть и узок был их круг, и страшно далеки они были от народа. Некий шустрый деятель из Института красной профессуры, поплевав на ладони, в два счета превратил купца Шишкина в агента Третьего отделения, покусившегося на бывшего поручика, по тайному распоряжению Бенкендорфа, а самого Ентальцева – в несгибаемого и убежденного борца с самодержавием, замышлявшего поднять на бунт шантарских татар и организовать в здешних местах парламентскую республику Совершенно неуместное при такой трактовке событий замечание Пущина с тех пор вычеркивали из всех изданий его творческого наследия.

4

риваль – соперник (фр.).

5

«О мертвых либо хорошо, либо ничего».