Страница 48 из 62
И четыре треугольничка. Старшина. Определенно кадровый. Точно. Это сразу было видно. Я сам к тому времени был кадровым, так что мог определить… Командовал-то у нас лейтенант-танкист, сразу за ним по званию шел сапер, ну, а дальше мы – у кого два «угла», у кого один, а то и ни одного…
Мужик, я сапера имею в виду, был самый обыкновенный. Судя по разговору, по речи, точно не деревенский, городской. Но из простых, без образования. Шофер, может быть, или квалифицированный токарь-слесарь… Что-то в нем было такое, что именно так хотелось думать.
До того случая он себя ничем особенным не проявлял. Был как все мы – и не скулил, и не храбрился. Словом, нормальный мужик, хлебнувший жизни. Мы все без особых умствований и уж точно без истерик выходили из положения, вот и он – как все. Не выделялся.
А вот потом… Мы тогда крепко попали.
Диспозиция была такая…
Впереди – довольно обширный лесной массив, где можно надежно укрыться. Только чтобы туда попасть, нужно было пересечь большой луг, совершенно открытое место, перейти речушку по мостику. Неширокая такая речушка, небольшой мостик, бревенчатый.
Дело, на первый взгляд, нехитрое – пройти по луговине с полкилометра, перейти мостик – и поминай, как звали…
Только там уже были немцы, у мостика. Передовой разъезд, надо полагать, или разведгруппа. Оседлали они мостик надежно – два мотоцикла, пять человек, при них ручной пулемет. Расселись, суки, на лугу, и обойти их нет никакой возможности…
А сзади, на дороге, уже немцы. Прут на восток. И начинают уже, слышно же моторы мотоциклов, шнырять по тому редколесью, где мы спрятались, не доходя до луговины. Нам все больше становится ясно, что долго мы тут не продержимся. Рано или поздно они на нас наткнутся, а мы с нашим хилым арсеналом и погибнуть-то героически не сумеем – перестреляют к чертовой матери, не подходя близко, или возьмут тепленькими, что нам по тогдашнему воспитанию казалось еще похуже, чем героическая смерть…
Вспотели все от напряжения и полной неопределенности. Косимся на лейтенанта – он командир, пусть временный, ему и решение принимать, ему на себя ответственность брать…
А он, видно, потерялся. Бывает. Даже с кадровыми. Не знает, на что решиться, и все тут…
И сапер вдруг говорит:
– Прорвемся. Вы, главное, от меня не отставайте, шевелите ножками, и все будет в ажуре…
Мы на него так и вытаращились: мол, ты что, со страху с ума сдвинулся? У них пулемет, пять автоматов, нас, едва выйдем, видно будет за версту…
Он чуть побледнел, но продолжает спокойно:
– Пройдем. Я им глаза отведу. Я умею. Отец учил.
Мы были настолько вымотаны, что ни у кого не было сил ни ругаться, ни смеяться. Только вздохнул кто-то вовсе уж обреченно. Ясный день, солнышко, лето – в такую погоду особенно тяжело отдавать концы…
А сапер, как ни в чем не бывало, начал что-то химичить…
– Пятеро их, – говорит как бы сам себе под нос. – Значит, нужно пять…
Отломал парочку веток, переломал их, получилось у него пять палочек. Он их вогнал в землю на опушке, подровнял так, чтобы были одинаковой длины. Посмотрел на них, на немцев, присел на корточки и начал что-то шептать. Лицо стало чужое, незнакомое, неправильное какое-то…
Длилось это недолго. Встал, одернул гимнастерку и говорит:
– Пошли.
И зашагал по лугу во весь рост, не особенно быстро, временами оглядывается на нас, рукой показывает: мол, за мной!
Мы, конечно, остались на месте. Нема дурных переть в лоб на пулемет. Но, когда он отошел уже метров на двести, нам понемножку стало ясно, что происходит странное…
Из немцев только один сидел к нам спиной. А остальные смотрели как раз на луг, прямехонько на сапера…
И никто из них на него не обращал ни малейшего внимания! Хоть бы позу изменили, хоть бы один поднял автомат… Нет. Полное впечатление, что они его и вправду не видят. Курят, болтают, регочут над чем-то своим… А он идет. Все ближе к ним, все ближе, уже и оглядываться на нас перестал…
И тут меня взяло. Ничего я не понимал и ни над чем особо не раздумывал. Просто видел, что они на сапера не реагируют никак… И – рискнул. Сделал несколько шагов, с сердцем в пятках, еще несколько, пошел побыстрее…
Не видят! Не реагируют!
Тут за мной пошли все. И лейтенант, как миленький. Сапер обернулся, показал рукой: не бежать, потише! Мы пошли шагом.
Ощущение было неописуемое, и запомнил я этот поход на всю оставшуюся жизнь. Идем мы прямо на немцев, они все ближе, ближе, уже четко видны все до единой пуговицы, цвет глаз, уже чуешь носом, как от них пoтом шибает… Но они нас как не видели, так и не видят, словно мы стали невидимками, как в какой-то книге…
Вот так мы мимо них прошли чуть не на цыпочках, нырнули в лес и уж так вжарили…
Забегая вперед, скажу, что к своим мы вышли. Через три дня. Отходила какая-то крупная часть, мы к ней пристали. Только уже без сапера.
Его убило за день до того. Его и химика.
Немецкий истребитель нас подловил опять-таки на луговине, далеко от леса, и начал гонять по полю, как зайчиков. Наших самолетов в небе ни единого, так что ему была полная воля. Хулиганил, тварь, от нечего делать, развлекался по своей гнусной фашистской натуре…
Лейтенант по нему сдуру расстрелял весь нагановский барабан – понятно, без толку. Вот это была жуть… Мы носимся по полю, то падаем, то перебегаем, а он над нами крутится, просвистит, кажется, над самой макушкой, когда стреляет, когда нет – развлекается, как может…
Сначала срезал химика, я слышал, как он закричал. Потом попал в сапера. Он бы нас на той луговине положил всех до единого, как мишени в тире, только в один прекрасный момент вдруг резко пошел в небо, набрал высоту, да так назад и не вернулся. Может, у него кончились патроны. Или горючее стало кончаться. Или получил какой приказ по радио. Черт его знает. Главное, уцелели.
А сапера он срезал. Значит, летчику сапер почему-то не смог глаза отвести. Может, это у него действовало только на земле, против пеших? Кто ж его знает. Один раз я и сталкивался с таким фокусом…
Черноглазая казачка
Женщинам на войне, конечно, потяжелее, чем мужикам, кто бы спорил. И с оправкою сложности, если среди мужиков день и ночь, и эти их дни, и все такое прочее…
Ну, и приставали, понятно. Со страшной силой иногда. Можно, я понимаю, это явление осуждать со всем пылом, а можно и попытаться понять человеческую психологию. Это ведь – война. Каждый день практически ходишь под смертью. Проснулся утром, а к обеду стукнуло тебе в башку осколком – и как не было тебя на земле… Может быть, эта девка, которую ты, прощу прощения, отдерешь – и есть самая последняя приятная вещь, которая с тобой в жизни случилась…
Некоторые из них рассуждали точно так же. Бытовало, знаете ли, примечательное выраженьице: «Война все спишет». И ведь никак нельзя сказать, что оно какое-то неправильное, не отражает действительности – война мно-ого списывала, иногда такое, что… Ну, это отдельная тема. Нам в данный момент неинтересная, поскольку мы договорились потолковать о необыкновенном.
Я с таким встречался лишь раз в жизни. Дело было на Украине, летом. Я тогда воевал взводным – матушка-пехота, старший лейтенант. Не хочу выпячиваться, но мне по военному стажу, по заслугам и отличиям вполне бы полагалось подняться и выше. Но меня на ротного двигать не торопились. Были, между нами, мужиками, за спиной некоторые… выходки. Убей бог, ничего такого уж плохого или отвратительного – так, эксцессы военных времен. Ну, однажды шлепнули мои ребятки пленных, насмотревшись вдоволь на немецкие художества, и все бы ничего, но среди них оказался какой-то хауптман, на которого облизывалась дивизионная разведка. Со спиртным пару раз случались… загогулины. И так далее, тому подобное. Бывало…
Ладно, как там по классике? Не будем отклоняться мыслью от древа…
Прислали к нам однажды в роту новую санинструкторшу. То ли Галя, то ли Оля, уже не помню точно. Пусть уж будет – Галя. Вот это была деваха… Самая натуральная казачка, с Кубани или с Дона – откуда-то оттуда. Я до этого казачек не видел вовсе, а увидел – обалдел, как все поголовно. Статная, высокая, все при ней, волосы черные, глаза черные, как пройдет, как посмотрит… По моему глубокому убеждению, красивых вообще нельзя было мобилизовать. Нужно, чтобы они оставались в тылу, чтобы от них и дети рождались красивые. Тогда и нация будет красивше. Вот вам мое стойкое убеждение. Нет, я понимаю: уродинки тоже люди, неповторимые и полноправные… Но их, если что, как-то не так жалко. А эту казачку просто невозможно было представить на обочине, в грязи, закоченевшую. А ведь случалось и с красивыми, война для всех одна, я навидался…