Невидимый свет

Один лишь «Берлинер Берзен Курьер», орган биржевиков и банкиров, без всяких комментариев и тем паче лирики в отделе хроники сообщил:

«Акц. о-во „Панургово стадо“. Цель общества — эксплуатация обезьяньего труда на фабриках и в сельском хозяйстве. Состоялось уже первое заседание правления. Единогласно постановлено контрольный пакет передать г-ну Фридриху Пфейферу, члену-учредителю и председателю правления о-ва.

Учредительные акции распределены полностью. По проверенным сведениям, на столичных, гамбургской, кельнской и прочих крупных биржах акции „Панургова стада“ ежедневно повышаются. Последний паритет — 480».

8. ЧЕТЫРЕ КАРТЫ

Араканцев сгреб в кучу все эти газетные листы и устало положил на них, как на подушку, голову.

— Что с тобой, Андрей? Ты за последнее время на себя не похож!

— Ничего особенного. Просто мне противно, и я устал круглые сутки драться с орангутангами. С таким трудом благодаря тебе получил я должность обезьяньего надсмотрщика на фабрике Пфейфера, а теперь я вижу, что все это напрасно. Один я не могу взбунтовать обезьянье стадо. А проникнуть на остров Нейверн, чтобы изучить тайны дрессировки, чтобы взорвать изнутри это дьявольское дело, мне по-прежнему не удается. Твой отец упорно не доверяет мне и не пускает на ферму. Вот и все! Я просто переутомился, а потому, может быть, мне и лезут теперь в голову дикие, нелепые мысли.

— Какие мысли?

— Прости меня, Долли, но мне начинает казаться, что я плохо знаю тебя. У нас начинается борьба, лютая борьба. В этой борьбе и ты когда-то хотела принять участие. А теперь мы видим тебя одной ногой в лагере наших врагов. Не надо волноваться, Долли! Я не виню тебя, виновато воспитание. В таких семьях, как твоя, умышленно затягивают детство, оберегая от жизненных сквозняков. Поэтому ты и сейчас еще ребенок, и что говорит тебе сухая скучная фраза «классовая борьба»…

— Чего ты хочешь от меня, Андрей?

— Я говорил это уже несколько раз. Убеди отца бросить эту грязную работу.

— Не может! Я говорила с ним и более резко. Я спросила его, как он мог согласиться работать ради темных, подлых интересов Пфейфера. Он опустил голову и только ответил: «Мы бедны, моя девочка, а я уже стар…» Он был так несчастен в этот миг. Кроме того, он всегда упирает на то, что его работа имеет большую ценность с чисто научной стороны.

— Но как он не понимает, что и чисто научный труд, если его повернуть другим концом, может принести обществу только вред? Ты пожимаешь плечами? Он непоколебим? Хорошо, испытаем еще одно средство. У меня на него есть некоторая надежда. Достань вот из этого моего кармана конверт.

— А почему у тебя перевязана рука?

— Это работа твоего Гами. Он единственный из всей оравы, к которому я даже приближаться не рискую. Тотчас пускает в ход зубы или руки. Не может забыть, что я ускользнул из его лап тогда, помнишь, в Вермоне? Благодарю! Вот теперь смотри — в конверте всего лишь четыре карты. Не удивляйся, но все дело во фраке. Да, да, во фраке! На днях, одолжив его приятелю, получаю от него на другой день эти четыре карты. Он нашел их в кармане фрака. Долго я ломал голову, как они могли попасть ко мне. Ведь я карт за всю жизнь в руки не брал. Начал припоминать, когда и где я надевал в последний раз фрак. Вспомнил: в Вермоне, в казино «Ритца». Тогда все стало ясно. Эти карты уронил Пфейфер, а я их поднял. Помнишь, когда он играл с твоим отцом? Необыкновенное волнение твоего отца за игрой, необыкновенно удрученный вид его после проигрыша — все это говорит о том, что в тот раз была не простая, обыденная игра.

— О, да, да! После этого случая отец уже не играл! Не странно ли?

— Ну, вот видишь! Есть все основания предполагать, что за той игрой скрывалось нечто более серьезное. А потому я хочу переслать эти четыре карты Григорию Николаевичу.

— Зачем?

— Они крапленые!

— Что ты говоришь? Какая подлость, какая грязь!

— Что же ты хочешь от Пфейфера? Вся его жизнь, вся его деятельность — это сплошная игра краплеными картами. Посмотрим, какое действие произведет на твоего отца это открытие.

— А если никакого?

— Тогда дело за тобой! Ты, пользуясь доверием отца, постараешься быть частым гостем на острове Нейверне, изучишь все мелочи дрессировки, а главное, способ, каким можно взбунтовать рабов-обезьян.

— Мне кажется, — нерешительно начала Долли, — что я кое-что знаю об этом способе. Как-то раз папа случайно раскрыл мне одну из тайн своей дрессировки. Это было на прошлой неделе. Пфейфер чем-то раздражил папу, и он, приехав домой, изливал передо мной свою злость: «Этот толстый скот забывается! — кричал папа. — Он думает, что я загнан в бутылку, что я весь в его власти! Ох, ошибается! Достаточно мне захотеть, и вся эта дивизия зверей взбунтуется. По моему приказу обезьяны бросятся на людей. И пусть „толстый Фридрих“ остерегается, иначе я решусь на это».

— Но что нужно сделать для того, чтобы взбунтовать обезьян? — крикнул Араканцев.

— Это знает один папа! Я только Гами могу натравить на любого человека. Но…

— Никаких «но», Долли! Неужели ты откажешься помочь нам?

— А разве я это сказала, Андрей? Нет, я хочу жить трудовой и полезной для общества жизнью, основанной на уважении к труду ближнего. Но вот что я хотела сказать. Папа тогда же добавил, что после такого бунта обезьяны уже навсегда выходят из повиновения. Раз напав на человека, они снова превращаются в диких зверей, особенно опасных для людей. И никакая новая дрессировка уже не поможет.

— Тем лучше, Долли! Значит, вся эта чертова машинка будет сломана раз и навсегда! Возможно, это отрезвит и твоего отца. Мы увезем его тогда в Советский Союз. Там его гениальный мозг нужнее, чем здесь. Долли, узнай этот способ и сообщи его нам!..

9. ОБЕЗЬЯНИЙ ЦЕХ

Их было двое, дюжих плечистых молодцов, встретившихся в курительной комнате надсмотрщиков.

— А-а, всевеселому войску Донскому привет! — крикнул озорно один.

— Щирой ридной матери Кубани шану! — пробасил в ответ другой.

— Как живете, есаул?

— Как видите, хорунжий!

— Вижу, вижу! — сказал хорунжий, оглядывая необычайный костюм есаула: кожаные ковбойские штаны, куртку из еще более толстой кожи-бурака, похожую на латы ландскнехта, и головной убор — нечто среднее между шлемом водолаза и сетчатой маской для фехтования. Точно такой же костюм был и на хорунжем. В руках они держали длинные хлысты, напоминающие цирковые шембарьеры, но из кожи бегемота со свинцовыми пластинками на концах. В длинных кобурах на поясах болтались автоматические крупнокалиберные кольты.

— Вижу, вижу, — повторил хорунжий, качая головой. — Дело наше яманное! А-а, лейб-гвардии конному! — воскликнул он, увидав третьего вошедшего в курительную надсмотрщика. — Ну, как дела, князь?

— Как всегда! — ответил конногвардеец, бросая на лавку кожаные краги, бич и откидывая проволочную маску. — Чувствую себя прекрасно, как медведь на бороне!

— Вон идет лейтенант Громыко, — сказал хорунжий. — По обыкновению, забинтован. Опять ему влетело от подчиненных.

— О, лейтенант Громыко далеко пойдет! — сказал князь. — Он так жестоко бьет их.

— Пойдет далеко, — согласился есаул, — если ему прежде какой-нибудь энергичный горилла не отвертит голову.

Моряк вошел прихрамывая и с легким стоном опустился на лавку.

— Послушайте, дорогой, — обратился к нему князь, — вы очень жестоко обращаетесь с животными. Это…

— Что это? — грубо перебил его лейтенант. — Вы, что ли, еще будете учить меня, как обращаться с эти, ми длиннорукими, длиннозубыми дьяволами?

Князь резко повернулся, но ничего не сказал. Его внимание отвлек глухой рев, раздавшийся где-то близко за стеной.

— Вот оно… зверье! — проговорил мрачно Громыко.

Шум и рев за стеной усилились, и затем послышался резкий вопль.

— Кому-то попало! — передернул плечами хорунжий.