Ревнивая печаль

Стас встал, уронив с колен салфетку, и медленно пошел через зал к Лериному столику. У нее не было сил для того чтобы встать, и все-таки она отшатнулась, едва не упав вместе со стулом.

Стас качнулся вперед и поддержал стул.

Он остановился рядом, словно не решаясь ни сесть, ни отойти, и молча смотрел на Леру, держа руку на спинке ее стула. Это было страшное для нее, тягостное молчание, но еще страшнее было представить, что вот сейчас он что-то скажет и она что-то ответит…

– Садись, Стас, – сказала Лера, не узнавая своего голоса. – В ногах правды нет, садись.

Она не думала, что сможет с ним говорить – но говорила. Хотя она ведь и прежде не всегда могла сказать заранее, на что окажется способна при определенных обстоятельствах… Возвышающийся над ее столом Станислав Люцианович Потемкин как раз и напомнил ей об этом.

Впрочем, не так уж он и возвышался. Неожиданно для себя успокоившись, Лера словно увидела его яснее – и поразилась произошедшей с ним перемене. Когда-то, два года назад, Стас казался ей высоким, массивным и внушительным – теперь ей показалось, что даже плечи у него стали узкими.

Лера никогда не спрашивала, сколько ему лет, но предполагала, что чуть за сорок. Теперь перед нею стоял мужчина под шестьдесят, выглядящий ровно на свой возраст. Даже подбородок его, когда-то тяжелый, чувственный и мужественный, придавал ему теперь сходство со старым бульдогом – наверное, из-за обвислых щек.

– Сяду, если разрешаешь, – сказал он наконец, отодвигая соседний стул. – Правда можно?

– Правда, – кивнула Лера.

Она не понимала, что с нею происходит. Ладно – Андрей Майборода, он был необременительным и даже приятным воспоминанием, и к нему можно было испытывать жалость. Но Стас… Герой ее ночных кошмаров, человек, похитивший Аленку, чтобы получить ее, Леру… И те страшные часы в его спальне, его тяжелое тело, его неутомимость – все, после чего она не могла и не хотела жить… Что было бы с ней тогда, если бы Митя вовремя не выбил дверь в ванную?..

И вот теперь Лера смотрела на постаревшего, погрузневшего Стаса Потемкина – и страх ее проходил, по мере того как она вглядывалась в его лицо. Страх сменялся странным чувством, которое не было ни жалостью, ни отвращением.

– Не знаю, что и спросить. – Стас потер лоб ладонью. – Как дела – вроде неловко…

– А другое что-нибудь – ловко? – усмехнулась Лера.

– Да, правда… Можно, я у тебя выпью за столом?

Стас вскинул на нее глаза, ожидая ответа.

– Мне все равно, – пожала плечами Лера. – С каких пор ты стал спрашивать разрешения выпить?

Официант принес Лере бифштекс, поставил прибор для Потемкина, налил ему водку.

Лера смотрела, как мелькают над столом руки официанта, как булькает в рюмке водка; в таком состоянии, как сейчас, она всегда замечала мелочи.

Потемкин торопливо опрокинул рюмку и достал из золотого портсигара «беломорину». Лера заметила, что руки у него дрожат.

– Опять на «Беломор» переключился? – без интереса спросила она.

– Да, Сибирь подействовала… Вспомнил молодость. Я же в Сибирь уехал, когда…

– Прекрати, – поморщилась Лера. – Мне неинтересно, куда ты уехал и что ты делал.

– Не могу, Лера! – сказал он вдруг с такой страстью, которой, казалось, невозможно было ожидать от него – обрюзгшего, тяжелого. – Не могу больше в себе держать! Я же только вчера приехал – и все хожу кругами… Во двор твой вечером заходил… Я только для того и приехал – тебя увидеть…

– Вот что, Стас, – сказала Лера, глядя прямо ему в глаза своими сузившимися беспощадными глазами. – Если ты еще произнесешь что-нибудь на эту тему, я тарелку разобью о твою голову.

– Разбей! – тут же согласился он. – Господи, да я только рад буду. Что тарелку – голову разбей, спасибо тебе скажу! Я же, Лера… Нет, ты послушай, минутку только послушай! – воскликнул он, заметив ее протестующий жест. – Я понимаю, простить ты меня не можешь, и не прошу. Я только сказать хочу: ты не думай, что я от всех ушел, как колобок. То есть да – как колобок и ушел – от бабушки, от дедушки. А лисица меня – гам! – и съела… Никуда я не ушел, Лера! Не знаю, может, он и будет еще, высший суд какой-нибудь. А по мне – так я его уже прошел. Ты минутку только послушай! – торопливо повторил он, снова опрокидывая рюмку. – Ты если б знала, что со мной творилось тогда – ну, когда ты сказала, что меня не любишь и со мной не будешь. Со мной же такого в жизни никогда не было – чтоб любить, я же знать не знал, что это за дело такое… Говорил, что хочу тебя – так ведь и сам так думал! Я всего в жизни только хотел, Лера, не больше. Так хотел, что аж зубы ломило, получал – и успокаивался, и вперед, к новым свершениям. Ну и думал, что и тебя так же… И ночами уснуть не мог, все ты мне мерещилась, и любой бабы мне мало было. Что ж я еще мог думать? Что надо тебя добиться, получить – и дело в шляпе! Ну, и добился… А потом – господи! Врагу не пожелаю… Вроде с правосудием все наладил: Аслан в Чечне, Роза в депрессии – говорит, как лунатичка, что велят, сама в тюрьму рвется. Ушел, в общем, колобок. А оно-то потом только и началось… Что там мои бессонницы прежние, когда о тебе мечтал, чтоб пришла хоть на полчаса! Это еще, можно сказать, и приятно даже было. Вот потом… Не поверишь, в Сибири вообще ведь спать перестал, а это ж какая пытка, ты подумай – при Сталине даже…

– Не рассказывай ты мне про свою бессонницу, – тихо сказала Лера. – Не хочу я твои страдания понимать, Стас, и не буду.

– Я понимаю. – Весь он тут же сник, словно съежился. – Я понимаю, каково тебе было, я ж не такой уж подонок… Хоть не тебе бы, конечно, про это от меня слушать! Но все-таки… Я же на самом деле ничего плохого девочке твоей не хотел, – снова заторопился он. – Думал, ты ко мне придешь – и все… Кто ж мог знать, что Аслан такой сволочью окажется? Ладно, чего уж теперь, – оборвал он себя и снова взялся за бутылку. – И правда, это теперь неважно – подонок я или нет, бессонница у меня или там что. Я только сказать тебе хотел: если б я знал, что это и есть любовь, что она вообще бывает – все по-другому бы было… Но ты все-таки знай, я тебе обязательно сказать хотел, чтобы ты знала: ничего мне даром не прошло, Лера. Может, это и правда божий суд, может, что еще… Но уж точно оно при жизни бывает, не потом, это я на себе убедился. Даже «Преступление и наказание» прочитал, вот до чего дошел! – усмехнулся он. – Все понять хотел, отчего жизнь моя в такое говно превратилась… Пустой я стал, Лера! Пустой, без желаний, без чувств. Сильно я умел хотеть – вот, видно, потому мне и вышло наказание: чтоб ничего не хотеть. Ты вот сейчас испугалась. – Он тяжело покачал головой, предупреждая Лерины возражения. – Испугалась, испугалась, я видел – что опять тебя домогаться стану… Нечего тебе теперь бояться. Ничего я не хочу, Лера, даже тебя. Такое, значит, наказание – пустота.

Лера смотрела на него и по-прежнему не чувствовала ни жалости, ни отвращения. Но теперь она начинала догадываться, что же все-таки чувствует…

Неумолимая, неожиданная и неотменимая правда жизни стояла в Стасовых пустых глазах. Лера поняла, что с ним произошло, – поняла сквозь путаную его, сбивчивую речь. И в это же мгновение поняла то, что было для нее важнее, чем Стас с его наказанием и пустотой: поняла, что это прошлое больше над нею не властно. Что больше не будет страшных воспоминаний при виде какого-нибудь ни о чем не подозревающего строительного подрядчика. И не надо будет повторять про себя: «Это кончилось», – чтобы не дрожали руки… Ничего этого не будет!

А что будет – она не знала. Знала только, что сделает сейчас.

– Я должна идти, Стас, – сказала Лера, не глядя на него. – Бог тебе судья – все, что я могу тебе сказать. Да ты это и сам знаешь.

Она положила деньги у тарелки с нетронутым бифштексом и, не оглядываясь, пошла к выходу.

«Хорошо, что встреч на сегодня больше не назначено, – мельком подумала Лера, выходя из ресторана и доставая из сумочки телефон. – Хотя – все равно».

Это было последнее, что ей надо было сделать: позвонить Зоське, чтобы ничего больше не мешало.