Ревнивая печаль

Отчего так мучительны были даже короткие расставания – это для них-то, знающих друг друга сто лет, привыкших к постоянным разъездам и разлукам? И эти метания то в жар, то в холод, когда Лере то казалось, что души их сливаются воедино, то она чувствовала Митину совершенную от нее отдельность?

Она никогда не могла понять его до конца, как не могла понять, в себя вместить музыку, только интуитивно ее ощущая. Митя весь был словно скрыт от нее прозрачным куполом – и Лера боялась этого.

Иногда она пыталась ему об этом сказать, но он только смеялся, делал вид, что не понимает, – и все равно ничего не объяснял.

Лера помнила, как забеременела от Кости; ей тяжело было об этом вспоминать. Он всегда говорил, что не к спеху, что с ребенком надо подождать. И вдруг, именно в тот момент, когда Лера только-только начала хоть немного приводить в равновесие материальную сторону жизни, о которой Костя вполне искренне не думал, – он заявил, что пора…

Лера помнила тогдашнюю свою неловкость. В самом деле, почему бы и нет, они уже пять лет женаты, все у них нормально, работа работой, но надо ведь рожать… А потом Костя ушел – так же внезапно, как потребовал ребенка, и еще прежде, чем Лера успела сообщить ему о беременности.

Весь он был в этом – с его наивностью, инфантильностью, слабостью в реальности и талантливостью в абстракциях жизни.

Аленка была плодом инерции любви или даже иллюзии любви, это Лера теперь понимала. Наверное, это и было настоящей причиной вечного ее стыда перед дочкой, которого она не могла объяснить даже Мите.

Она хотела от него ребенка, это было одно из самых сильных ее желаний. А в последние несколько недель это стало не только желанием – и сердце у Леры замирало.

Ее охватила такая робость, что она даже к врачу боялась пойти. Но пойти было необходимо, и как можно скорее. Лера не была паникершей, но сейчас ей приходили в голову самые невероятные мысли. А вдруг из-за кесарева при первых родах ей теперь нельзя рожать? А вдруг у нее вообще что-нибудь не так? Да и беременность ли это еще – может быть, просто какое-нибудь недомогание…

– Ну конечно, Лерочка! – улыбаясь, сказала старая докторша Вера Кирилловна, к которой Лера ходила еще со студенческой поры. – Очень славная беременность, семь недель. Да что с тобой? – удивилась она, заметив испуг в Лериных глазах. – Ты не рада?

– Рада… – выдавила Лера. – А… вы думаете, все будет нормально?

– Почему же нет? Конечно, снова кесарево придется делать, но ничего страшного. Сейчас, правда, пытаются второй раз самостоятельно рожать… Но я не сторонница – зачем рисковать? Значит, когда рожать мы будем?.. Та-ак, сейчас у нас июнь, считаем. – Вера Кирилловна придвинула к себе календарик. – В январе, Лерочка? Вот и хорошо, вот и прекрасно – снег, солнце… Мороз и солнце, день чудесный, а?

Вера Кирилловна улыбнулась так радостно, словно Лерина беременность была первая, которую ей приходилось наблюдать. Она вообще была спокойная, вся какая-то уютная, как домашние тапочки, – и Лера тоже успокоилась немного. В самом деле, о чем переживать! В конце концов, можно куда угодно поехать рожать, хоть в Европу, хоть в Америку. Жизнь ее теперь устроена, ничего не может помешать.

Но душа у Леры в этот день была неспокойна, и она сама не понимала, почему.

Впрочем, беспокойство бесследно прошло уже назавтра и больше не возвращалось – совсем наоборот.

«Точно мальчик! – думала Лера, просыпаясь по утрам. – С Аленкой ходила – глотка воды не могла выпить, так тошнило. А теперь, значит, мальчик!»

Токсикоза у нее действительно не было, зато сердце колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. Будет мальчик, Митин сын, во всем на него похожий – и руки такие же, и глаза с такой же тайной в уголках… И все-таки будет совсем другой – их сын.

Она боялась и хотела об этом думать.

Лера даже прислушивалась на всякий случай: не зашевелится ли он? Хотя уж это-то было совершенно невозможно в семь недель, она точно знала!

Курить она бросила в один день и без тени сожаления – правда, Митину пепельницу все равно носила в сумочке. Зато аппетит у нее прорезался такой, что она сама себе удивлялась. Ей хотелось есть постоянно, даже ночью – просто представить невозможно, до чего прожорлив был этот мальчишка! Лера то и дело жевала какие-нибудь фрукты, или мясо, или овощи, с удовольствием отмечая про себя, что даже не полнеет от этой беспрестанной еды. Значит, все идет мальчику.

В один прекрасный день ей даже не хватило обеда, который ежедневно приносили сотрудникам «Московского гостя». Обед был довольно вкусный, но слишком уж, по нынешнему Лериному аппетиту, европейский: салатик, отбивная на косточке, маленькая горка картошки-фри.

Вздохнув, Лера обглодала косточку и отнесла тарелку на кухню, оборудованную в угловой комнате уютного «бабского» офиса. Жозефина Ивановна Михальцова, надежнейшая ее заместительница, мыла яблоко над никелированной мойкой.

– Зось, я что-то не наелась, – почти смущенно сказала Лера. – Что это нам обеды такие микроскопические приносят?

– Ничего себе! – удивилась Зоська. – Никто пока не жаловался. Наоборот, говорят, слишком калорийно, для фигуры вредно.

– Да нет, я тоже не жалуюсь… Но знаешь, пойду, пожалуй, перехвачу еще что-нибудь, – сказала Лера. – В новом этом ресторане на Трубной мясо, говорят, вкусно готовят.

– Что это с тобой? – Зоськины и без того круглые, как у птички-синички, глаза стали еще круглее. – После обеда – в ресторане обедать?

Зоська тем тщательнее заботилась о фигуре, чем меньше делалось ее желание выйти замуж. Она регулярно ходила на занятия шейпингом в своем феминистском клубе и не раз говорила Лере, что женщина должна выглядеть изящно исключительно для себя, и мужики здесь совершенно ни при чем.

Лера всегда с ней соглашалась. Действительно, выглядеть надо на все сто, она и сама не могла себе позволить бесформенной талии или второго подбородка. Что ж, если ей самой легкий, как рисунок пером, облик дан от природы? А другим приходится для этого работать.

Но сейчас ей хотелось есть и было не до талии.

– Я через часок вернусь, – сказала она полуизвиняющимся тоном. – Вроде сегодня никого больше не жду… Ну, если кто объявится вдруг – скажи, что я в посольство какое-нибудь поехала. А если Стрепет будет спрашивать – что завтра буду у него в девять пятнадцать, хорошо?

Ресторан, совсем недавно открытый на Трубной, оказался небольшим, в старинном шотландском стиле. И камин был – правда, сейчас он не топился, но все равно создавал уют.

Лере рассказывал об этом ресторане Валентин Старогородский – Валик Стар, давний ее знакомый. Валик давно уже бросил свою прежнюю репортерскую работу и теперь вел на московском телеканале передачу «Москва кабацкая», из-за чего именовался ресторанным критиком.

Лера прошла через полупустой зал к столику в углу, заметив мимоходом, что пол в зале вымощен булыжниками, как старинная мостовая.

Она нашла в меню бифштекс с кровью и тут же заказала его, усмехнувшись собственной кровожадности. Видно, мальчик ее был не из вегетарианцев!

– Только поскорее, пожалуйста, – попросила она вежливого молодого официанта. – Я с работы убежала, время не ждет.

Лера сидела вполоборота к залу и все-таки краем глаза заметила, как сидевший к ней спиной в противоположном углу мужчина, услышав ее голос в полупустом пространстве, – вздрогнул, замер и медленно обернулся. Она инстинктивно повернула голову, ощутив его к себе интерес, – и замерла сама, чувствуя, как немеет, леденеет и покрывается холодным потом.

Прямо на нее, отделенный несколькими метрами пустого зала, смотрел Стас Потемкин.

Лера схватилась за край стола так, что пальцы побелели – как будто могла утонуть и цеплялась за обломки корабля. Поочередно звякнули о край тарелки Стасовы нож и вилка. Он смотрел прямо на Леру, и она глаз не могла отвести от его тяжелого взгляда.