Поводырь крокодила

Но этого тоже никто не заметил.

ПУСТЬ ОН ПРИДЕТ!

Бетховен идет по светлой ночной дороге. Осень и ночь. Черные дубы под ветром. Тучи на светлом фосфорическом фоне. Разрывы белых облаков. Лужи на каменистой тропе. Ветер.

Только что прошел дождь. Мрачно и бодро. Ритмичное хлюпанье ног в тишине. Идет господин Людвиг и грозно мычит мотив. И ему аккомпанирует вой налетающего ветра. И тогда господин Людвиг включает его в свой мотив. И идет дальше по лужам, которые сечет ветер. То он подыгрывает природе, то природа подыгрывает ему. Словно тарелка оркестровая, грохнула вывеска знакомого трактира. Господин Людвиг останавливается. Вой ветра раздается в водосточной трубе. И господин Людвиг его подхватывает. Он подхватывает и бьет вывеску кулаком, и хозяин высовывается из оконца на грохот и крестится и – видит звон колоколов, качаемых ветром, черная фигура с развевающимися волосами бьет кулаком в его вывеску и рычит непонятную мелодию. И господин Людвиг опять идет по лужам, по каменистой дороге. И свежий ветер гонит облака по небу и развевает его волосы – соль с перцем. Он откидывает красную крышку рояля и начинает играть то, что потом будет называться «Аппассионатой», и идет, не глядя на дорогу, и ни разу не спотыкается на выбоинах.

– Послушайте, что я сейчас пишу, Джульетта, – говорит он и играет мощно и светло. – Слышите, это схватка эмоции и воли… Гнев души, которая не совладала со страстью… Видите, я иду и спорю с ветром…

Он огляделся и увидел, что никакого ветра нет. Он опять все выдумал. Но уже стемнело. Улица пуста, и он один идет в полутьме. Все придумано – пышно и цветисто. Страсть, порожденная мыслью. Всего лишь. И не больше. Но это не страшно. Значит, дождь и ветер будут позднее. Он всегда раньше других чувствовал в воздухе электричество и ошибался только в сроках. Сделали из него забаву, черт побери, а ведь могли иметь друга, потому что он их любил, несмотря на украшения, платья, кареты, которыми они хотели загородиться от дороги, от бездомья, как будто есть другое богатство, кроме того, которое можно унести с собой. Теперь она пишет письма! А где она была, когда его обессиливала страсть? Когда он кричал. Она уверяла его, что любит музыку, неужели ей било непонятно, что такое эта Лунная соната?…

– Музыка – это вино, – страстно сказал он и продолжал писать письмо. – Это вино, воодушевляющее к новым произведениям… И я Вакх, который готовит людям это великолепное вино и опьяняет их дух. Я не имею друзей и должен жить наедине с собой. Но я знаю, что бог мне ближе в моем искусстве, чем другим… И мне вовсе не страшно за мою музыку, ей не угрожает злой рок; кому она делается понятной, тот должен стать свободным… – он оборачивается и говорит чопорно и неожиданно. – Один из моих основных принципов – это невозможность состоять с женой другого человека в иных отношениях, чем простая дружба.

– Как это сухо, Людвиг, – говорит она. – Как это тяжеловесно, эта немецкая страстность, возникающая из педантизма… Вы убеждены, что ложная мысль не может породить хорошую музыку, но ведь ложная мысль может вызвать отрицание и стать истиной или по крайней мере частью ее? А разве музыка не лучшая часть истины?

– Я много страдал и от вас и от княжеской сволочи, и я знаю вас слишком хорошо – вы не могли додуматься до этой мысли, ибо вы бесплодны, так как всего боитесь. Поэтому я утверждаю, что до этой мысли додумался я, а не вы, Джульетта.

– Какая разница, – небрежно ответила она.

– Людвиг, это ты? – тихо окликает его мужской голос.

Бетховен не слышит.

– Я тебя здесь поджидаю давно, – громко говорит худой человек. – Идем ко мне… Я тебя давно поджидаю.

– Нет, я не могу… Я не достал денег… – отвечает Бетховен.

Голоса их преувеличенно громко звучат на пустых улицах, где черные дома и еще светлое небо.

– Ты не подумай, что я из-за денег, – говорит худой. – Это из-за дочери… Я ей рассказал про тебя, п она не хочет спать… Понимаешь, Людвиг, дочь – это все, что у меня есть на этом свете… Если бы не она… Пойдем, Людвиг, не отказывай мне… Видишь, дождь начинается…

– Ну хорошо, идем, – говорит Бетховен, глядя на тяжелые капли, которые падают на дорогу.

И он идет вслед за худым.

…Они входят в бедную, чистую комнату, освещенную свечой, и их встречает худая девочка с огромными глазами.

– Ну вот, Анна, – бодро говорит худой. – Это господин Людвиг ван Бетховен.

– Здравствуй. Анна. Вот я пришел, но мне сказали, что ты не хочешь ложиться спать.

– Здравствуйте, господин Людвиг… Папа говорит, что вы умеете играть на любом рояле… Это правда?

– Умею, девочка…

Бетховен замечает рояль, открывает крышку и трогает клавишу пальцем.

– Это мать-покойница наша начинала ее учить… Мы тогда хорошо жили… Теперь все… А, глупость… – говорит худой.

– Скажи, Анна, для чего тебе играть на рояле?

– Папа говорит, чтобы развивать пальцы… А на пашем рояле вы тоже умеете играть, господин Людвиг?

– Умею, Анна. По я не умею развивать пальцы. Я умею только рассказывать разные истории…

– Вы мне расскажете? – спрашивает Анна и опускает голову.

– А ты после этого будешь спать? Буду! – отвечает девочка я поднимает голову.

– Ну тогда слушай, – говорит Бетховен и садится за рояль. – Жил-был… кто-то, – говорит он и начинает брать аккорды. – И с ним случилась такая история… Слушай… Значит, так… Когда этот кто-то был еще мальчиком, все удивлялись тому, какой он умный, и все хвалили его за это, и он радовался… Слышишь?… Это он радуется… Но он был бедный, – говорит Бетховен и берет минорный аккорд.

– Как ты? – спрашивает Анна, с жалостью глядя на него.

– Как многие… – отвечает Бетховен. – И вот он стал замечать, что, несмотря на то, что он умней и честней других мальчиков, другие живут счастливее, чем он. И когда он вырос, то самая красивая девушка вышла замуж не за него, а за другого.

– Я выйду за тебя замуж, – говорит девочка. – Ты подожди.

– Хорошо, я подожду, – говорит Бетховен. – И тогда этот кто-то сказал… слушай, – и начинается совсем другая, бетховенская музыка. – Он сказал:

«Это несправедливо!» Да, он сказал так. Слышишь? Это он говорит… Но он был бедный, и над ним посмеялись – слышишь? Но он сказал: «Я не боюсь вас и буду биться с вами до самой моей смерти…» И тогда все враги поднялись на него, и стала темная ночь, когда начался бой… И их было много. А он был один… Вот видишь, это ночь… – говорит Бетховен, не замечая глаз девочки, распахнутых тревогой.

Идет музыка, и будто по дороге провозят пушки, окна звенят и хриплая команда вдалеке.

– И вот его окружили, и он почти погиб, – говорит Бетховен.

– Не надо!… Не хочу! – кричит Анна.

– Не хочешь? Да, ты права. Это возмутительно. Все на одного.

– Не хочу так! Я боюсь,

– Не бойся. Сейчас я сам вмешаюсь в эту истерию. Сейчас я за него заступлюсь. Сейчас… Сейчас… Сейчас я на них такое напущу… – возбужденно говорит он. – Слушан, давай на них напустим солнце… Ага… Ты слышишь, они от этого слова вздрогнули… Эй, слышите, вы?! Солнце! – кричит Бетховен и берет светлые стремительные аккорды.

– Ага! – злорадно кричит он. – Трясутся!

– Трясутся! – гневно кричит девочка Анна. – Еще! Еще!

– Сейчас! Сейчас мы им покажем! – отвечает Бетховен.

– Бегут! Бегут! Слышишь: бегут! Все бегут! – кричит Анна.

– Нет, не все. Здесь с краю притаились еще, слышишь? С ними надо покончить.

– Пускай! Мы их потом! Сначала тех!

– Да, ты права, – быстро и удивленно говорит он. – Сначала тех прогнать. Ты права! Вперед!

Вперед!

– Нет, не с того конца! Отсюда забегай! – кричит девочка, показывая на басы.

– Ты говоришь, отсюда? – спрашивает Бетховен

и быстро целует ее в лоб.

– Скорей! Теперь только скорей! Ага, бегут!