Сожженные Леса

— Я это понимаю, друг мой; но на ваш вопрос положительно отвечать не могу, — сказала молодая девушка. — Иногда мне казалось, что слышу в его голосе ту знакомую нотку, которую я когда-то слышала давно; в другой же раз я бываю принуждена сознаться, что это не более, как игра воображения. Но кто бы ни был этот человек, я уверена, он маскируется. Для чего? Не могу сказать; а между тем, чем более я пробуждаю свои воспоминания, тем более мне кажется, что я его знаю давным-давно.

— Извините мою настойчивость, сеньорита, но не находите ли вы какого сходства между этим человеком и недостойным родственником вашим доном Мигуэлем де Кастель-Леон?

— Нет, — возразила она минуту спустя, — это не может быть он, а между тем вы пробудили во мне одно воспоминание.

— Какое? Говорите Бога ради, сеньорита.

— Слушайте ж, — сказала она с волнением и со слезами на глазах, — еще ребенком я слышала разговоры отца моего про одного человека, который, по словам его, был заклятым врагом его и умер в сражении, данном индейцам, а выигранном моим отцом. Этот человек изменил своему отечеству: он сражался в рядах краснокожих и командовал их конницей.

— Вы помните, сеньорита, имя этого злодея?

— Да, он назывался Панчо Бустаментэ; эти воспоминания тем более врезались в моей памяти, что, проходя однажды по улицам Вальдивии, отец указал мне на молодого человека, бедно одетого, истощенного, который пристально на нас смотрел. Этот человек, сказал мне отец, называется Корнелием Бустаментэ, сын того подлого дона Панчо, о котором я не раз при тебе упоминал в разговорах с доном Грегорио Перальта. О, папа, воскликнула я, неужели вы, столь добрые для других, ничего не сделаете для этого несчастного? Должны ли преступления отца его падать на его голову? На это отец только покачал головой, но не отвечал.

Несколько недель спустя, гуляя с братом в саду нашей шакры и проходя мимо павильона, поросшего кругом деревьями, внимание мое было привлечено говором, который, казалось, выходил из павильона. Не знаю почему, но мною овладело непреодолимое любопытство; под первым предлогом я отстала от брата и поспешила спрятаться за жалюзи одного из окон павильона, откуда могла не только хорошо слышать, но видеть. В то время я была уже не ребенком, мне было двенадцать лет, следовательно, могла вполне понять слышанное.

— Я не пропускаю ни слова, сеньорита, — сказал Блю-Девиль, — будьте так добры продолжать дальше.

— Три лица находились в павильоне, — продолжала молодая девушка, — отец мой, дон Грегорио Перальта и Корнелио Бустаментэ; это он говорил в ту минуту, когда я спряталась за жалюзи. Сеньор, говорил он шипящим голосом, в котором проглядывала с трудом сдерживаемая злоба, не потому ли только, что я беден, вы навязываете мне ваше сострадание? Отец мой был вашим врагом; кто говорит вам, что я не унаследовал его ненависть? Разве только чтобы насмехаться надо мной, вы меня сюда позвали. Просил ли я когда-нибудь чего у вас? Знайте же, сеньор, что как ни бедственно мое положение, я его переношу с твердостью и безропотно; быть может, настанет день… но не докончил и тотчас спохватился: нет, сказал он задыхающимся голосом, гордо проводя рукой по лбу, я ничего не приму от вас, не хочу даже одолжаться вам стаканом воды: между нами лежит непроходимая пропасть — кровь! оставьте же меня в покое; я вас не знаю и не хочу знать. Тщетно отец старался уговорить дона Корнелио: он оставался непоколебим в своем решении. Почему же, вмешался тогда дон Грегорио Перальта, вы отказываетесь с таким упорством от нашей помощи, а принимаете ее от дона Мугуэля де Кастель-Леон, родственника дона Тадео? При этом неожиданном вопросе дон Корнелио побледнел, но почти тотчас же, подняв голову, опустившуюся против воли, отвечал с горечью: я не дон Мугуэль де Кастель-Леон. Да и знаком ли я с ним или нет, это не ваше дело. Затем повернулся, вышел из павильона и почти бегом удалился. С тех пор я его уж более не видела.

— И более не слышали о нем?

— Нет, сеньор, через два месяца после этого происшествия однажды за обедом дон Грегорио Перальта вдруг сказал: я имею сведения про дона Корнелио. Какие же, спросил отец? Не знаю, какими путями, продолжал дон Грегорио, но слышал — он получил место приказчика в одном из самых главных торговых домов в Нью-Йорке и потому, вероятно, не возвратится более в Чили, где преследовала его постоянно неудача. Но уверены ли вы, дон Грегорио, в том, что говорите, полюбопытствовал отец. Черт возьми, вполне! — воскликнул дон Грегорио: я был в Талькахуено в то время, когда он отъезжал на американском корабле. Признаюсь вам, прибавил дон Перальта, не без удовольствия я смотрел на его отъезд; этот молодец, могу сказать теперь, не знаю почему, внушал мне тайное опасение. Заметив меня в толпе, он так посмотрел на меня, что у меня по телу пробежали мурашки; но теперь все кончено — мы избавились от него навсегда.

— Дай Бог! — пробормотал задумчиво отец, а дон Грегорио поспешил переменить разговор. Вот и все.

— Итак, вы предполагаете, сеньорита?..

— Я ничего не предполагаю, — ответила она грустно, — вы меня спрашиваете, я вам отвечаю.

— Извините, сеньорита, я плохо выразился: я хотел спросить, не думаете ли вы, что под именем капитана Кильда скрывается дон Корнелио Бустаментэ?

— Голос этого человека так врезался в памяти у меня, что как будто слышу его и теперь; вот почему мне кажется что-то уже знакомое в голосе капитана Кильда, когда он со мною говорит или когда сильно чем-нибудь рассержен.

— Премного благодарен вам, сеньорита, и то сообщение и данные вами мне сведения драгоценны; будьте уверены, что, как ни искусно маскируется капитан Кильд, я все-таки сумею его заставить обнаружить себя.

— Теперь, в свою очередь, мне хотелось бы, сеньор Блю-Девиль, предложить вам вопрос.

— Какой вам угодно, сеньорита; я к вашим услугам.

— Вы, вероятно, знаете, что у меня есть брат.

— Да, я это знаю, сеньорита.

— О! — вскричала она, протягивая с мольбой руки, — скажите мне, где он, страдает ли, счастлив ли.

— Увы, сеньорита, при всем желании я не могу ничего сказать: я не знаю, где брат ваш.

— Боже! Боже! — простонала она, — бедный брат! Бедный Луис!

— Не предавайтесь, сеньорита, так сильно вашему горю; мужайтесь: ваш брат, может быть, в эту минуту уже свободен.

— Вы это думаете? — подхватила она с радостью.

— Сеньорита, я должен признаться, что положительно ничего не знаю.

Наступила короткая пауза: молодая девушка плакала, Блю-Девиль размышлял.

— Слушайте меня, донна Розарио де Пребуа-Крансе, — прервал он молчание.

Молодая девушка, услышав внезапно свое имя, вздрогнула и боязливо приподняла голову. Блю-Девиль печально улыбнулся.

— Сеньорита, — продолжал он, — я вам должен объяснить, больше того, доказать, что не лгу, уверяя вас в моей безграничной преданности к вам и в том также, что имею поручение от близких сердцу вашему. Вы в этом сейчас убедитесь.

— Говорите, сеньор, я вас слушаю, — отвечала она почти рассеянно.

Блю-Девиль заметил этот оттенок; он угадал, что происходило в уме молодой девушки: подозрение начало ею овладевать, и потому спешил продолжать.

— С того времени, когда дон Мигуэль де Кастель-Леон вас и вашего брата отбил у слуги, который жертвовал своей жизнью, чтобы спасти вас из пламени во время пожара шакры дела-Палома, и до настоящей минуты преданные друзья, одушевленные примером самого старого и верного друга вашего отца, не переставали тайно за вами следить.

— А имя этого друга вы можете назвать, сеньор? — спросила она с оживлением.

— Конечно, сеньорита; этот друг совершил чудеса преданности в вашу пользу: это дон Грегорио Перальта.

— Сердце мое угадало его! — воскликнула она вне себя от радости и счастья. — Бога ради, где же он?

— Он живет в Новом Орлеане вследствие раны, полученной в схватке с сообщниками дона Мигуэля; успокойтесь, сеньорита, эта рана хотя и значительна, но не опасна, и теперь он, вероятно, уж несколько дней на пути к нам.