Страница 83 из 120
Оборотень не возвратился в следующий день, и Мишеля терзало жестокое беспокойство. Он не мог дать себе верного отчета ни в расстоянии, которое отделяло его от Кольмара, ни в состоянии дорог, которые туда вели. Нетерпение его было невыразимо, и чем более уходило времени, тем сильнее он волновался.
Горя как в огне от ожидания, молодой человек не раз ходил далеко по горным тропинкам, в том направлении, откуда, как он полагал, должен вернуться контрабандист, но все напрасно. Насколько простирался его взор, на белом снегу нигде не было видно выдающейся черной точки; пустыня оставалась безмолвна и мертва. Тогда он шел назад в деревню, задумчивый, хмурый, страшась, не случилось ли несчастья с его разведчиком, и, упрекая себя в том, что дозволил ему такую смелую попытку.
Сам того, не замечая, Мишель сильно привязался к контрабандисту, почти дикарю, которого образование и обращение составляли резкую противоположность с теми, с кем до тех пор приходилось встречаться молодому офицеру. Он понял и сумел оценить по достоинству врожденную честность и прямоту, которые крылись под грубой оболочкой простолюдина. Ему нравились его шутки, часто колкие, но всегда умные и меткие, он восхищался его неисчерпаемой находчивостью. Мало-помалу он так привык видеть подле себя постоянно веселого, беспечного и насмешливого Оборотня, что обойтись не мог без него, искал взором, если терял из виду, и улыбался ему, когда увидит. Итак, он был искренно огорчен, когда прошел весь день, а Оборотень не появлялся. Настал вечер, и Мишель уже не ждал его ранее следующего утра, даже предположив, что с ним не случилось несчастья. Он ушел к себе, чтобы предаться на свободе своим мыслям; спать он не мог от сильного волнения.
Отдав разные приказания к следующему дню и довольно долго пробеседовав с Людвигом и Отто о необходимых мерах для перевозки раненых и размещения семейств вольных стрелков по телегам, оставленным для этих двух целей, командир Мишель окончательно простился с друзьями, объявив им, что отряд простоит еще двое суток в деревне, чтобы он совсем оправился от вынесенных трудов и можно было принять меры для более быстрого передвижения.
Протекло несколько часов; ветер переменился, и пошел дождь. При оттепели всякая попытка двинуться в поход была бы безумством. Пока не утвердятся горные тропинки, они будут непроходимы. Молодой человек бросился на постель и, читая оды Горация, его любимого поэта, слушал рассеянно однообразный шум дождя, хлеставшего по стеклам, и завывание ветра в коридорах. Убаюкиваемый этой печальной гармонией, глаза его вскоре стали смыкаться, книга, выпав из рук, соскользнула на пол, и он окончательно заснул тяжелым и тревожным сном, в который впадают последушевных мук.
Долго ли он спал?
Он не мог бы сказать.
Когда он проснулся, свеча потухла, и в комнате было темно; его прикрыли плащом, чтоб оградить от холода.
На очаге еще тлел огонь. Порой он вдруг вспыхивал ярким пламенем, освещал комнату с быстротой молнии, которая зигзагами разрезает тучу, и почти мгновенно повергал ее опять в глубокий мрак.
При свете подобного беглого пламени Мишель смутно увидал темный силуэт человека, сидевшего у камелька.
— Кто там? — крикнул он, вскочив на постели и протягивая руку к револьверам, которые лежали на столе возле него.
— Осторожно, командир, не играйте револьверами, — остановил его насмешливый голос, — в темноте долго ли до несчастья.
— А! Это вы, Оборотень? — обрадовался Мишель, узнав голос контрабандиста.
Он проворно соскочил с постели и подошел к камельку.
— Давно вы здесь?
— Часа два, командир. Вы спали так крепко, когда я вошел, что не слыхали меня, и, ей-Богу, мне жаль было будить вас, сон такая хорошая вещь! Но позвольте, я зажгу свечи, тут ни зги не видать.
Говоря это, Оборотень взял с очага потухающую за недостатком горючего материала головню, сильно дул на нее, пока показался беглый огонек, и зажег свечу, которую поставил на стол.
— Вот, — сказал он, — это дело сделано. А теперь, — прибавил он, бросив на очаг два пучка прутьев, — с позволения вашего, я разведу огонь; чертовская стужа, а я промок до нитки.
— И в самом деле, мой бедный друг, но как же вы не высохли в два часа, что сидите здесь?
— Потому, командир, что надо было развести огонь, а я не хотел будить вас, как уже сказывал.
— И вы просидели, таким образом, дрожа от холода?
— По правде говоря, да. Но не беспокойтесь, то ли я выносил на своем веку и мало ли что придется выносить еще, надо полагать.
Мишель сел у камелька, где уже пылало большое пламя, он закурил сигару и посмотрел на часы.
— Как! — вскричал он. — Уже пять часов!
— Не менее, командир, било ровно три, когда я пришел, стало быть, счет верен.
— Теперь поговорим, верно, вам многое надо сообщить мне?
— Порядочно-таки.
— Во-первых, отчего вы оставались в отсутствии так долго? Я умирал от беспокойства. Разве с вами случилось несчастье?
— Вы очень добры, командир. Со мною не было ничего, только раз уж я отправился в путь, то хотел воспользоваться случаем и собрать все возможные сведения. Разве я был не прав?
— Нисколько, друг мой, напротив. Посмотрим-ка, что вы узнали.
— К вашим услугам, командир.
— Постойте, теперь шестой час, а вы шли добрую часть ночи.
— И странными дорогами, командир, доложу я вам. Не правда ли, старикашка? — обратился он к Тому, лаская собаку, которая лежала между его ног и грелась у огня.
Том поднял голову и помахал хвостом.
— Вот видите, командир, не я заставляю его говорить это.
Мишель улыбнулся и приласкал собаку. Потом он ударил кулаком по столу и крикнул:
— Паризьен!
Дверь отворилась немедленно, и в ней показался зуав.
— Здесь, командир, — сказал он.
— Видишь ли, мы с Оборотнем проголодались, не можешь ли ты дать нам чего-нибудь поесть?
— И готовить не понадобится, командир, — ответил зуав, — похлебка сварена, и товарищи завтракают. Я могу принести вам супу с куском говядины, хлеба или сухарей, на выбор, вина и кофе. Хорошо ли так будет?
— Отлично, принеси всего этого и не забудь захватить свою порцию, ты составишь нам компанию.
— Вы меня смущаете, командир, но я принимаю с радостью.
Он отдал честь и мгновенно исчез.
Отсутствие его, однако, длилось не долго, он почти тотчас вернулся со всем, что обещал принести.
— Вот кушанья, — объявил он, симметрично расставляя на столе блюда, — что же касается напитков, то они здесь, в шкафу. Когда мы дойдем до них, то я сбегаю за кофе; я оставил его у огня, чтобы он не остыл — холодный кофе сущий яд для солдата, которому всегда требуется погреть и глотку и ружье.
— Ну, садись, болтун.
Они сели к столу и набросились на еду.
— Славная вам пришла мысль, командир, — сказал Оборотень, — мы с Томом натощак со вчерашнего утра.
Когда первый голод был утолен и принялись за сыр, командир обратился к Оборотню:
— Теперь, любезный друг, полагаю, пора бы вам рассказать свою одиссею.
— Рассказать что, командир? — переспросил контрабандист с полным ртом.
— Виноват, обмолвился, — ответил Мишель, — я хотел сказать: ваше путешествие.
— А! Это я понимаю. С начала начинать, командир?
— Еще бы, черт возьми! Я хочу все знать.
— Итак.
— Постой минутку, Оборотень, — перебил Паризьен, — я схожу за кофе. Нет лучшей приправы для занимательной истории, не так ли, командир?
— Ну, да, только торопись, болтун! — вскричал тот смеясь.
Паризьен не заставил себе повторить этого, в пять минут кофе с коньяком был на столе и собеседники пили его маленькими глотками, куря сигару или трубку.
— Вот и готово, — сказал Паризьен, садясь, — начинай теперь, когда угодно, с позволения командира.
— Я имел честь докладывать, — приступил Оборотень к своему рассказу, взглядом испросив разрешения Мишеля, — что было поздно, когда я ушел, ночь глядела в глаза. Хотя скоро должен был взойти месяц, я все-таки поспешно направился к самому кратчайшему спуску с горы, чтоб не захватила меня ночная мгла, прежде чем я достигну равнины. Однако первым моим делом было тщательно сложить ружье и все мои принадлежности солдата в тайник, где я бы мог найти их опять в сохранности. Потом я срезал себе здоровую палку, чтоб она служила мне и тростью, и оружием, смотря по обстоятельствам, и живо стал спускаться по крутому скату горы. Прошло добрых три четверти часа, когда я наконец очутился в долине. С той стороны, где я сошел, мне оставалось всего две мили до Кольмара. На мое горе, уже смеркалось, и необходимо было спешить, чтоб поспеть, пока не заперты ворота. Пешком, и без того уже измученный трудными переходами, я не мог надеяться, чтоб мне это удалось, но все же не колеблясь, пустился беглым шагом что было мочи.