Орлы летают высоко

– Теперь уже скоро, – сказал Александр. – Как только вернусь в Петербург. И это не единственная перемена. Я собираюсь назначить вашего друга Федора Ростопчина губернатором Москвы.

Глаза Екатерины расширились. Ростопчин, фанатично преданный их отцу, до недавнего времени полуизгнанник, пока она не приютила его в своем окружении в Твери благодаря его ненависти к французам, которая отражала ее собственные чувства. Ростопчин и Аракчеев – два призрака прошлого вместо одного! Влияние Павла Первого каким-то зловещим образом возвращалось по мере того, как его сын призывал обратно людей, которые были самыми видными деятелями во времена его ужасного правления.

– Он абсолютно предан мне, – объяснял в это время Александр. – Я помню, как верно он служил моему отцу, надеюсь, что и мне он будет служить не хуже. На него можно положиться в вопросе безопасности Москвы, как ни на кого другого в России. Само собой разумеется, моя дорогая сестра, что не следует говорить ни слова из того, что я рассказал вам, никому, даже Багратиону. При Дворе существует группировка, которая жаждет мира с Францией не меньше, чем Сперанский, и то, что я собираюсь предпринять, должно застать их врасплох.

– Я понимаю, – отозвалась она. – А во главе этой группировки стоит Константин, черт бы его побрал!

Несчастный трус, он всем говорит, что мы проиграем эту войну. Он предрекает, что Наполеон победит нас через несколько месяцев и заполучит вашу голову, а на самом деле печется о собственной голове. Я ему этого никогда не прощу!

Александр поднял глаза от стакана и украдкой взглянул на нее.

– И я тоже, – произнес он.

Вечером двадцать девятого марта император вызвал к себе Сперанского. С портфелем под мышкой он направился в Зимний дворец. Он был полон решимости попытаться убедить царя не поддерживать этот совершенно безумный план войны с Наполеоном.

Сперанский шел, покачивая головой, полностью уйдя в свои размышления по поводу предстоящего разговора с Александром.

– Зачем губить Россию? Зачем стравливать русскую армию с величайшим гением мира, когда ни один русский генерал не идет с ним ни в какое сравнение. Франция никогда не ущемляла интересов России. Герцогство Олденбург, да. Наполеон захватил его, но только потому, что его союзники позволяли английским товарам просачиваться через их порты в нарушение соглашения по Континентальной системе. Так что же теперь, царь должен приносить в жертву свой народ, терять трон ради герцогства Олденбург?

Все дело, конечно, в его сестре Екатерине, сердито заключил Сперанский. Злобная смутьянка, готовая пожертвовать родиной, чтобы удовлетворить собственную злобу на Наполеона. Жаль, что Александр слишком мягок, чтобы ответить ей должным образом! В таких случаях вспомнишь о старом порядке…

Он прошел через приемную и был проведен в личный кабинет Александра.

Вышел он оттуда два часа спустя, и лицо его было таким же белым, как бумаги, которые министр пытался трясущимися руками засунуть обратно в портфель. Он шел по длинным коридорам дворца дергающимся шагом, больше похожим на бег. За эти несколько минут он мысленно вернулся к своим истокам. Министр снова стал крестьянином, крестьянином в одежде придворного, с поношенным портфелем под мышкой, трясущимся от страха, что его могут избить.

Он инстинктивно чувствовал, что новость о его отставке бежала впереди него с невероятной быстротой, что всегда позволяло Двору быть в курсе того, куда дует ветер монаршей милости. На этот раз никто не кивал ему, когда он проходил мимо, а многие отворачивались. Некоторые даже смеялись, и он слышал это. Он представлял себе еще один воображаемый разговор с Александром, и его седая голова при этом не переставала дрожать.

– Если вы больше не нуждаетесь во мне, то я удалюсь в свое поместье. Я буду жить очень тихо, ваше величество. Я сыт по горло служением обществу, но если я когда-нибудь понадоблюсь вам…

Он вышел из дворца и направился домой в личной карете. Когда он очутился в ее уединении, то лицо его неожиданно исказилось, и он разрыдался.

Александр сидел в своем кабинете. Никто не осмеливался беспокоить его после ухода Сперанского. Он сделал несколько записей, а потом отложил перо и закрыл лицо руками. Перед его глазами все еще стояло лицо Сперанского, каким оно было в тот момент, когда министр услышал, что царь, которому он так доверял, следил за ним с помощью тайной полиции, когда ему были предъявлены обвинения в его приверженности Франции и в том, что он подвергал критике самого императора.

В этот момент Сперанский выглядел таким ужасающе старым, а его язык, который так часто давал умные советы, заплетался, когда министр пытался как-то все объяснить. Ему не помогло даже его образование, он делал ошибки, акцент его усилился. Он уронил свои бумаги и забыл подобрать их; он так и остался стоять на коленях, умоляя Александра не прогонять его, не разрушать дело всей его жизни на благо России. И чем более был Александр тронут в глубине души, тем более укреплялась его решимость. Сперанский сердил его тем, что внезапно стал таким жалким, что сильно усложняло его задачу – настолько сильно, что вряд ли об этом подозревал сам Сперанский.

Сейчас император сложил свои бумаги и разложил перья на позолоченном приборе для чернил. Этим столом пользовалась еще Екатерина Великая. Мальчиком он часто приходил навестить ее, помогал подниматься с этого самого кресла.

Он вспомнил о ней и подумал, чувствовала ли она когда-нибудь себя так, как он в эту минуту, был ли ей известен этот спазм отвращения к вещам, которые приходится делать во имя власти.

Полная, улыбающаяся бабушка, так сильно его любившая. Вспоминая ее, Александр вдруг осознал, что ее спокойная благожелательность была ужасна из-за ее абсолютной уверенности в том, что, как бы она ни поступила, никто не имел права ее судить. И его тоже. Это было привилегией и тяжким бременем царей.

– Я совсем не жестока по натуре, – сказала она однажды. – Но по временам мое положение заставляет меня играть роль палача.

Он взглянул на позолоченные часы, стоявшие в углу стола. Теперь Сперанский, должно быть, уже добрался до дома и нашел там Балашова, начальника полиции, ожидавшего его там, чтобы огласить последнюю часть приговора Александра. К этому моменту они, вероятно, уже запихнули старика в крытую повозку, запряженную тройкой, и отправили его в ссылку в Сибирь.

Он поднялся и прошел в приемную, где столпилось полно народу. Он заметил Аракчеева, тот низко поклонился и улыбнулся ему. Повсюду он видел лица врагов Сперанского, людей, которые жаждали войны с Францией, от которых в этом вопросе можно было всегда ждать поддержки.

Он спокойно кивнул им всем, улыбаясь, и прошел в свои апартаменты. Оттуда он послал своего камердинера за Марией Нарышкиной. Она достаточно сильно любила его, чтобы понимать, что сейчас ему требовался не отдых, а изнеможение; в конце концов он заснул в ее объятиях.

9

В начале мая император Наполеон прибыл в Дрезден, где собралось огромное количество придворных, чтобы выразить ему свое почтение. Так же, как и в Эрфурте, здесь были короли и князья; ослепительные военные парады; самые красивые женщины Европы; на этот раз здесь была и его жена, императрица Мария-Луиза.

Мария-Луиза не обладала красотой. У нее были кошачьи манеры, светлые волосы, она имела те роскошные формы, которые так обожал Наполеон; но ее заостренное личико и глазки выглядели глупыми, гораздо более глупыми и менее очаровательными, чем у императрицы Жозефины, даже во времена ее заката. Успех Марии-Луизы у Наполеона объяснялся тремя причинами: ее полным подчинением его воле; неожиданным талантом в постели, приводившим его в восторг; и рождением наследника, которого он так страстно ожидал.

Он не сохранял ей верность, но всегда тепло относился к ней; и она подчинялась ему с сонливой готовностью, уверенная в себе всегда, когда речь шла о работе чувств, но не ума. Как это ни странно, он к ней сильно привязался, настолько сильно, что в минуту сумасшествия во время кризиса в ее родах приказал врачам спасать ее, а не ребенка. Когда ей рассказали об этом случае, она сладко улыбнулась и поблагодарила мужа поцелуем. Но в глубине души императрица презирала его за то, что он оказался обыкновенным ничтожным человечком, который ставил свои личные интересы выше блага династии. С любым другим она могла быть так же счастлива, как и с ним.