Князь ветра

Влага сочилась по стенам божественного лона. Столетия текли в подземной мгле, как секунды. Мой затвердевший сосок был зажат между пальцами Петра Фраицевича. Пока, направляемый большим пальцем, он катился по верхней фаланге указательного, от начала подушечки до ногтя, чье прикосновение было как вспышка молнии, надвинулся и отступил ледник, вымерли мамонты, башкиры приняли ислам и сожгли в устье пещеры своих идолов. Снова загорелись факелы. Экскурсанты, отвыкнув от света, жмурились, а мы с Петром Францевичем – нет. В той тьме, где слепнут и кошка, и сова, нам двоим светило солнце, вскоре, увы, потухшее.

Похоронив маму, я вернулась в Петербург на свои акушерские курсы, и буквально в тот же день мне попалось на глаза объявление о публичной лекции, которую должен был прочесть Петр Францевич. После лекции я подошла к нему. Он меня не узнал. Я произнесла: «Кунгур, пещера…» Он испугался, будто я сказала что-то такое, чего никому не следует знать. Объяснений я не получила ни тогда, ни потом, хотя впоследствии поняла причину его испуга. К тому времени он второй год вдовел, но привычка скрывать от жены свои измены перешла у него в суеверную надежду на то, что, если здесь все будут молчать об этом, его былая неверность останется тайной для нее и на том свете. Впрочем, он быстро овладел собой. Мы поговорили о маме, он проводил меня до дому. Через месяц я вышла за него замуж и на свадьбе впервые увидела Николая Евгеньевича.

Год спустя мы с мужем устраивали у себя вечеринку по случаю какого-то кафедрального юбилея. Николай явился без жены. Было много молодежи, и в конце вечера затеяли играть в «чугунный мост». Со смехом и шуточками гости начали вставать на четвереньки, выстраиваясь в линию, мужчина против женщины. Каждая пара изображала две половинки мостового пролета, которые должны соединиться при помощи поцелуя. Это называлось: всадить винт. В суматохе Николай протиснулся ко мне, мы одновременно опустились на пол, глядя в глаза друг другу, но с поцелуем не спешили. Я торопливо дожевывала то, что было у меня во рту, а нам уже кричали: «Мост рушится! Эй вы, мост рушится!» Пришлось поцеловаться. Он неуклюже ткнулся мне в угол рта своими напряженными губами, и сердце у меня вдруг ухнуло, словно в самом деле висим, сцепившись, над бездной, далеко внизу кипит и пенится ледяная черная река…»

Из записок Солодовникова

Гряда невысоких бесплодных гор, вдоль которой мы ехали вот уже вторые сутки, неожиданно раздвинулась, открывая прорезавшее скалы ущелье. До него было не более версты, но Баир-ван, поглядев на небо, решил не торопиться. И точно, гроза разразилась раньше, чем мы успели бы выбраться на ту сторону гряды. В этом случае нас просто смыло бы стремительно хлынувшим по ущелью потоком.

Пришлось переждать дождь, присев под брюхом у лошадей. Часа через два мы попытались приблизиться к ущелью, но там, где недавно петлял жалкий ручеек, вода с грохотом вырывалась из теснины и разливалась по камням. Огромные пласты глины обрушивались вниз, а потом всплывали в желтой пене, сталкиваясь и налезая друг на друга. Это было похоже на любовные игры ископаемых водяных чудовищ с мокрой и блестящей кожей.

Оставив обоз и артиллерию на месте, мы сделали объезд верст в шесть и вернулись к тому же ущелью, но южнее. Здесь оно расширялось, да и вода уже начала спадать, можно было ехать по краю мелеющего на глазах потока. Стали попадаться заболоченные участки с зарослями мохнатого тростника и низкорослого красного тальника, иногда из-под копыт вспархивали утки. Выше, в расщелинах серого гнейса, ютились голуби. Какие-то мелкие суетливые птахи, перелетая с камня на камень, возбужденно пересвистывались, будто не переставали удивляться, что в этих гиблых местах можно, оказывается, жить, добывать пропитание, выводить птенцов.

В самом конце ущелья из скалы выбивался теплый ключ, которому вся эта жизнь и обязана была своим буйным, по здешним масштабам, цветением. Возле ключа я заметил остатки глиняных водопроводных труб, дальше – небольшое поле, сохранившее следы расчистки, и развалины китайской фанзы. Впереди расстилалась унылая равнина в трещиноватом панцире бурых солончаковых глин, смешанных с галькой и кое-где покрытых кустами гобийского саксаула-дзака, но я знал, и наши проводники подтверждали, что буквально в нескольких верстах отсюда начинается обширный травяной оазис. У его западных границ и располагался Барс-хото. До него было четыре дневных.перехода.

Под вечер двенадцатого дня пути наши авангарды вышли к реке, которая на имевшейся у меня карте-сорокаверстке значилась много западнее и ни одним из своих изгибов не пересекала проложенный мною маршрут. Карта была составлена в 1887 году, с тех пор топографические съемки здесь не производились. За четверть столетия река могла сменить русло, но могла появиться и новая, что на юге Монголии не редкость, и тогда это была уже не та река, а другая, текущая неизвестно куда и откуда. Хотя на вид она не казалась очень глубокой, все попытки отыскать брод закончились неудачей. В десяти шагах от берега вода доходила до полубока лошади, дальше кипели водовороты, а дно превращалось в кисель.

Поздно вечером Баир-ван созвал военный совет. Предстояло решить единственный вопрос: переправлять ли конницу вплавь, отдельно от обоза и артиллерии, или продолжать искать броды, чтобы форсировать реку всей бригадой, но потерять время и упустить пока еще имеющийся у нас шанс на внезапность нападения. Обсуждение затянулось далеко за полночь. Прежде чем высказаться по существу, участники совещания приводили аналогичные примеры из жизни, причем аналогии были весьма отдаленные, а повествование, как это обычно бывает у монголов, никак не могло сдвинуться с описания места действия. Затем каждый выражал свою преданность Баир-вану и готовность согласиться с любым его решением, но в итоге, ссылаясь на мышей, которые собрались большим войском и победили льва, все говорили, что разлучаться ни в коем случае не следует. Большинство склонялось к тому, чтобы вообще не трогаться с места. Надо, мол, подождать, еще неделя такой жары – к река обязательно обмелеет.

Последним выступал Джамби-гелун, говоривший от лица Найдан-вана. Он предложил срочно переправить большую часть конницы и на рысях двинуть ее к Барс-хото, чтобы отрезать от крепости мелкие отряды гаминов, рыщущие по окрестностям в поисках добычи. Обоз и пушки под охраной полутора-двух сотен всадников придется подтянуть позже. Если броды так и не будут найдены, нужно забить десяток быков и, когда туши раздуются на солнце, спустить их на воду, связав по нескольку штук. На этих понтонах можно перевезти орудия, подводы и двуколки пулеметной команды.

Я поддержал Джамби-гелуна, Баир-ван согласился с нашими аргументами, а прочие согласились с Баир-ваном. Впоследствии оказалось, что это было абсолютно правильное решение. Благодаря ему нам удалось в общей сложности перебить или рассеять около двухсот китайцев, не успевших уйти в Барс-хото, и таким образом уменьшить его гарнизон почти наполовину.

Баир– ван дал знак расходиться. Все встали, тогда я впервые услышал Голос самого Найдан-вана. «Ухырбу[12],-важно сказал он, подняв палец. – По земле их возят на живых быках, по воде – на мертвых!»

В ту ночь спал я не больше двух часов и уже на рассвете был в лагере. Мы стояли в райской долине, опоясанной кустами цветущего шиповника, наполненной блеском росы и пением птиц. Ковер из диких анемонов затягивал подножие сопок, но за рекой все как-то резко и грозно менялось. Зелень исчезала, голые складчатые холмы напоминали груду грязного белья. Даже небо там имело иной оттенок, и ночью все знакомые мне созвездия вставали почему-то на этом берегу реки.

[12]

Дословно «бычье ружье». Название издавна усвоилось за артиллерией, т.к. у монгольских лошадок не хватает сил тянуть пушки, и здесь их всегда перевозили на быках (примеч. Солодовникова).