Честь самурая

— Мицухару? Не смотри. Я не могу рисовать в чьем-либо присутствии.

Мицухидэ отложил кисточку, залившись при этом румянцем, что не так-то часто случается с людьми, которым за пятьдесят. Мало того, он и наброски свои поспешно спрятал.

— Я тебе помешал? — Мицухару расхохотался. — А чья это книга, с которой ты перерисовываешь?

— Это книга Юсё.

— Юсё? Интересно, где его носит в эти дни? Мы тут о нем уже давно ничего не слышали.

— Он нежданно-негаданно разыскал меня в лагере во время похода на Каи. А на следующее утро ушел еще до рассвета.

— Он странный человек.

— Да нет, дело, думаю, не только в его странности. Он человек преданный, и душа у него — прямая и твердая, как бамбук. И пусть он оставил самурайскую службу, я по-прежнему считаю его воином.

— Я слышал, что он был когда-то приверженцем Сайто Тацуоки. Ты хвалишь его за то, что он до сих пор сохраняет верность своему бывшему господину?

— Когда возводили Адзути, он оказался единственным, кто не пожелал принимать участия в работах, хотя князь Нобунага лично пригласил его. Его не прельстили ни власть, ни слава. Видимо, чувство собственного достоинства не позволило ему расписывать ширмы в доме у врага своего бывшего господина.

В это мгновение в комнату вошел один из прислужников Мицухару, и братья сразу же прервали беседу. Мицухару спросил у прислужника, что должно означать его внезапное появление.

Вид у прислужника был крайне обескураженный. В руке он держал письмо и нечто вроде воззвания, написанного на плотной бумаге. Опасливо поглядывая на Мицухару, он сообщил следующее:

— Еще один гонец от настоятеля Ёкавы прибыл к крепостным воротам и заставил меня передать это письмо моему господину. Я хотел отказаться, но он заявил, что ему приказали доставить это письмо и что без этого он не уйдет. Что мне оставалось делать?

— Как? Опять? — Мицухару щелкнул языком. — Я отправил ответ настоятелю Ёкаве некоторое время назад и обстоятельно объяснил ему, почему я не могу принять его предложение, поэтому и дальнейшие обращения с его стороны окажутся тщетными. А он все продолжает упорствовать. Просто верни ему письмо, и все.

— Слушаюсь, мой господин.

Прислужник поспешно удалился, и вид у него при этом был такой, словно прочь прогнали его самого.

— Это настоятель Ёкава с горы Хиэй? — спросил Мицухидэ.

— Совершенно верно.

— Давным-давно мне было приказано принять участие в сожжении горы Хиэй. Мы истребили тогда не только монахов-воинов, но и истинно святых людей, и детей, и женщин — всех без разбора. Мы убивали их и швыряли тела в бушующее пламя. Мы так жестоко обошлись с этой горой, что там больше никогда не приживутся деревья, не говоря уж о людях. А сейчас, судя по многим данным, кое-кто из монахов, переживших тогдашнюю бойню, вернулся на гору и пытается заново обжить это некогда священное место.

— Верно. Насколько мне известно, гора все в том же плачевном состоянии, но, несмотря на это, люди высоко просвещенные созывают туда рассеянные ныне по свету остатки верующих и делают все возможное, чтобы возродить там жизнь.

— Пока жив князь Нобунага, это будет не так-то просто.

— И они прекрасно понимают это. Они прилагают великие усилия к тому, чтобы император издал указ, способный обуздать князя Нобунагу, но надежда на это невелика, поэтому они сейчас больше рассчитывают на поддержку простых людей. Они ездят по всем провинциям, собирают пожертвования, стучатся в каждую дверь. И я слышал, что на пепелищах они уже возводят временные храмы и пагоды.

— Выходит, настоятель Ёкава уже не раз обращался к тебе именно в связи с этими намерениями былых обитателей горы?

— Нет. — Мицухару опять посмотрел на брата и безмятежным тоном продолжал: — Я не хотел тебя беспокоить и поэтому предпочел уладить все лично. Но раз уж все это выплыло наружу, наверное, мне стоит ввести тебя в курс дела. Настоятелю Ёкаве стало известно, что ты сейчас гостишь у меня, и он самым настоятельным образом принялся искать встречи с тобой. Хотя бы одной-единственной.

— Настоятель сказал, что хочет повидаться со мной?

— Да! И вдобавок он выразил пожелание, чтобы достопочтенное имя князя Мицухидэ значилось на воззвании о восстановлении горы Хиэй. Я ответил ему, что ни о том, ни о другом не может идти и речи.

— И хотя ты сказал ему об этом, а потом повторил — и повторил не раз и не два, — он продолжает слать к тебе гонцов? Мицухару, я, конечно, не поставлю своей подписи под воззванием, противоречащим интересам князя Нобунаги, но почему я должен уклоняться от встречи с ним? Во всяком случае, об этом стоило бы подумать.

— Мне кажется, тебе совершенно ни к чему встречаться с ним. Какой смысл тебе — одному из военачальников, участвовавших в сожжении горы, — встречаться с одним из монахов, чудом уцелевших в этом аду?

— В то время мы с ним были врагами, — ответил Мицухидэ. — Но сейчас гора Хиэй утратила свое былое значение, и ее тогдашние обитатели смиренно пали ниц перед властелином Адзути и принесли ему клятву верности.

— На словах, разумеется, — возразил Мицухару. — Но разве могут все эти священники и монахи, чьи древние храмы и монастыри были разрушены, и люди, чудом выжившие, но потерявшие родных и близких, усмирить чувства, обуревающие их души на протяжении долгих лет? Число убитых там насчитывает десять тысяч человек, а некоторые из уничтоженных храмов высились на горе еще со времен святого Дэнгё.

Мицухидэ глубоко вздохнул:

— У меня тогда не было никакой возможности ослушаться приказа Нобунаги, и таким образом я стал одним из тех, кто безумствовал на горе Хиэй. И я собственноручно убивал и монахов-воинов, и монахов вполне мирных, и людей светского звания, молодых и старых. Моим личным жертвам нет числа. Когда я сегодня вспоминаю об этом, я испытываю такую боль, словно гора Хиэй пылает у меня в груди!

— Но ты ведь всегда говорил, что нам необходимо смотреть на вещи широко, а сейчас ты как будто противоречишь себе. Ты уничтожал одних ради спасения других, и число спасенных оказалось во много раз больше. Если мы сожгли одну зловредную гору, но зато зажгли светоч истинной буддийской веры на пяти других высоких и на сотне малых вершин, — а ведь оно так и есть, — то разве можно назвать нашу вынужденную жестокость убийством? Вернее, тысячами убийств?

— Ну, конечно, ты прав. Но все же стоит мне подумать о горе Хиэй, и я лью слезы жалости. Послушай, Мицухару! На людях я вынужден сдерживаться, но в душе я уверен, что если помолюсь разок за гору Хиэй, то это никому не причинит вреда. Верно? Я хочу завтра же отправиться на гору. Разумеется, инкогнито. И вернусь, как только поговорю с настоятелем.

Той ночью Мицухару тревожно ворочался в постели и не мог уснуть. Почему это Мицухидэ загорелся желанием отправиться на гору Хиэй? Следует ли ему попытаться воспрепятствовать этому или же лучше предоставить Мицухидэ поступать по собственному разумению? Учитывая немилость, в которую сейчас явно впал Мицухидэ, ему следовало бы подальше держаться от горы Хиэй и от всяких хлопот по ее возрождению. Да и встреча с настоятелем не прибавит ему доброжелательства со стороны князя Нобунаги.

Собственные рассуждения казались Мицухару вполне логичными до той поры, пока они касались прошлого. Но эта история с настоятелем Ёкавой… Мицухидэ проявил столь откровенное неудовольствие, узнав о том, что он, Мицухару, решил за брата и отказал настоятелю во встрече с ним. Нет, ему совершенно явно не понравилось то, как Мицухару все это дело обставил!

Чем руководствуется Мицухидэ, почему он решил отправиться на гору Хиэй? Ведь это будет всеми расценено однозначно — как еще одно доказательство злоумышления Мицухидэ против Нобунаги. А в предвидении длительной военной кампании на западе это просто пустая трата времени.

— Надо остановить его. Надо остановить его во что бы то ни стало!

Приняв такое решение, Мицухару наконец-то закрыл глаза. Конечно, ему еще предстояло выдержать крайне неприятный спор с братом или даже навлечь на себя его гнев, но он решил сделать все возможное, чтобы удержать Мицухидэ от поездки на гору Хиэй. С тем он и заснул.