Звездочет

— А ведь ты ненавидишь нас, не так ли? Наверняка ты устроила этот взрыв, чтобы уничтожить нас!

Йен получил некоторое удовлетворение, увидев, как задрожала Бьянка. Ярость охватила все ее существо. Ей хотелось вцепиться в физиономию человека, сидевшего рядом.

— Мне и в голову не могло прийти, что ты до такой степени подл и низок, — проговорила она. — Решил отвертеться от ответственности за этот взрыв и все свалить на меня?! И если уж я так плоха, как ты меня выставляешь, то почему только уничтожение Арборетти — моя цель? Почему не прибавить, что мне доставляет истинное удовольствие слушать крики и стоны умирающих и обгоревших на пожаре детей?

Йен уже сожалел, что дал волю гневу, но будь он проклят, если признается в этом. Вместо этого он прицепился к ее словам:

— Что ты имеешь в виду, говоря о моей ответственности? Не думаешь же ты, что я устроил пожар на собственном складе?

— Нет, милорд, я не настолько глупа, — отозвалась Бьянка. — Ты, кто так хорошо знает, какова уничтожающая сила пороха, тобой произведенного, решил устроить свой склад в самой населенной части города. Как ты мог быть таким беспечным и не думать о безопасности людей? Даже женщина способна понять, что подобная катастрофа была неизбежна.

Йен ничего не ответил, и Бьянка сердито продолжила:

— Ты бы стал хранить такое опасное вещество в своем доме? Стал бы?

— Разумеется, нет, — ответил наконец Фоскари. — Город бы не позволил этого. Ты же знаешь, что в нашей части Венеции по закону запрещено держать любые взрывоопасные вещества.

— Но почему жизни одних венецианцев ценятся больше жизни других? — возмутилась Бьянка. — Почему одни заслуживают защиты, а вдовы, мужья которых сражались за республику и застраивали ее, не получают ничего?!

Йен был в растерянности, он не знал, как и ответить ей. Бьянка была абсолютно права — он виновен хотя бы потому, что отказывался думать о подобных вещах. Откинувшись на подушки, обшитые золотистым бархатом, которые лежали вдоль всего сиденья, он решил сменить тему:

— Вот что я тебе скажу. Боюсь, что, оказавшись замешанной в убийстве, ты лишила себя права судить и даже обсуждать поведение других людей. Так что ни мое поведение, ни поведение любого другого венецианца тебя не касается, дорогая моя. Почему ты решила, что можешь просто так уйти из моего дома, даже не испросив моего разрешения? Или, может, ты вообразила, что после вчерашней ночи можешь вертеть мною, как тебе заблагорассудится?

Ни боль, пульсирующая у нее в голове, ни саднящее горло, ни усталость, сковавшая все члены, не шли ни в какое сравнение с полным отчаянием, охватившим ее существо. Брошенное Йеном ей в лицо обвинение в том, что она нарочно переспала с ним, чтобы использовать его в своих целях, было гораздо обиднее, чем все его насмешки. Между прочим, овладевая ею, задыхаясь в огне страсти, он шептал ей на ухо всяческие нежности, говорил комплименты. Как он смеет так себя вести после всего, что было?!

Бьянка заговорила. Ее голос был спокойным и сдержанным и ничем не выдавал обиды, клокотавшей в ее душе:

— В течение каких-то десяти часов, милорд, я потеряла невинность, чудом помогла появиться на свет младенцу, была завалена обломками взорвавшегося здания, устроила больницу для раненых, перевязала две сотни обожженных, зафиксировала пятьдесят сломанных костей, удалила нагноившийся аппендикс и зашила ножку куклы, которую принесла мне одна девочка. И даже если вы отрицаете мои способности, боюсь, я не могу согласиться с вами в том, что сумела соблазнить вас, причем сделала это по злому умыслу. Мало того что я не знаю, как это делается, у меня просто нет времени на такие вещи. — Вздохнув, она продолжила: — Я ушла из дома без вашего разрешения, потому что у меня было буквально несколько секунд на то, чтобы собраться. Приди я пятью минутами позже, и женщина, и ее ребенок умерли бы. Так неужели вам ваши правила дороже их жизни?

В ее голосе не осталось ни вызова, ни злобы — одно лишь любопытство. Фоскари был готов признаться себе, что слегка перегнул палку, обвинив ее в том, что она соблазнила его — ведь именно он всего за несколько часов до этого намеревался уложить ее в свою постель. То, что всего несколько минут назад можно было назвать гневом, теперь превратилось в смесь разнообразных эмоций: угрызения совести, отчаяния, неуверенности, смущения и боли. Чувство, наполнившее его грудь, можно было назвать облегчением — облегчением по поводу того, что она в безопасности, что она не оставила его, точнее, не сбежала от него.

— Ты больше не уйдешь таким же образом, — утвердительно произнес Йен, однако Бьянка предпочла отнестись к его словам как к вопросу.

— Я не могу пообещать вам это, милорд, — отозвалась она.

Фоскари продолжил, словно не слыша ее возражения:

— Каждый раз, собираясь выходить из дома, ты должна ставить меня в известность. И ты всегда будешь выходить только в сопровождении одного из слуг, который будет выполнять роль твоего телохранителя. Причем я имею в виду взрослого слугу, а не того мальчишку.

— Будьте же благоразумны, милорд. Я провожу расследование убийства, которое требует осторожности и хитрости. Поэтому я не могу ходить по городу в сопровождении целой армии слуг. В противном случае я рискую все испортить. Будь у меня такой же ум, как у вас, я бы заподозрила, что вы нарочно пытаетесь поставить препоны у меня на пути и всеми силами хотите добиться того, чтобы я не смогла доказать собственную невиновность.

— Ты будешь вести себя так, как я сказал.

— Может быть.

В наступившем после этого обмена доводами молчании Фоскари внимательно разглядывал Бьянку.

Она была грязной и растрепанной.

И, несмотря на это, очаровательной.

Йен высунул голову из каюты, сказал что-то гондольерам, затем задернул шторки на окнах, схватил Бьянку в объятия и прижал к своей груди.

Поначалу молодая женщина из последних сил сопротивлялась, пытаясь усидеть на месте, но, почувствовав, как руки Йена прикасаются к ее телу, его тепло, исходивший от него, ставший уже знакомым ей аромат, Бьянка не могла сопротивляться дольше. Она просто полежит у него на руках, сказала она себе, и не будет даже пробовать соблазнить его. Да, это будет замечательно! Она не шевельнется, не издаст ни единого звука.