Страница 47 из 69
Кобрин дал денег, и мы все вместе спустились на вахту. Лучше бы мы этого не делали.
7
Во-первых, из-за того, что мы с Кобриным были замечены в компании Злобина, Азамата и Гладкова, последних двух не выпустили из общаги.
Во-вторых, то, что я узнал от вахтёрши и Валеры Солтуза, тихого молдаванина, сутулого от роста и худобы, ходившего по этажам в больших растоптанных тапках на босу ногу, несколько перебило мне настроение.
Валера топтался у вахтенного телефона, ожидая междугороднего звонка. Там же перемещались туда-сюда и громко разговаривали две грузинки с резкими быстрыми взглядами чёрных глаз и неприятным лжеаристократизмом в жестах и в движениях надменных губ.
До этого, за всё то время, что я прожил в общежитии, с Валерой Солтузом мы говорили от силы раз или два, и то как-то случайно. Теперь же он почему-то счёл нужным подойти и, застенчиво сутулясь, передал, что меня полдня ищет Елена и ещё искала какая-то женщина в очках и серебристой шубе, что эта женщина говорила с вахтёршей и оставила ей для меня записку.
Судя по всему, было чуть больше двенадцати часов, и всё это, Валеру, грузинок, я ещё довольно хорошо помню, как и хорошо помню, что произошло в самое ближайшее после этого время. Память стала прятать события и перемешивать их остатки в беспорядочную кашу несколько позже, наверное, часов с двух ночи.
Вахтёрша, когда я попросил у неё оставленную для меня записку, сказала, что записок оставлено две штуки, и что я допрыгался, и “наконец-то тебя, Ширяев, исключили из института”.
— Ведь это ты, старая, меня заложила, а теперь радуешься, — сказал я, почему-то немедленно поверив на слово этому сухонькому льстиво-злобному существу с напомаженными губами.
— Иди спать, а то вызову милицию, — пригрозила вахтёрша, привстав и подходя к дверце в свой загончик. — Ты будешь из огнетушителей лестницу поливать, а я для чего?
— Записки давай! — сказал я.
Кобрин неожиданно пришёл на помощь, оттеснил меня в сторону и стал уговаривать старушонку и извиняться перед ней. У него, кажется, получилось. Он взял записки.
— А ты, Игорь, тоже иди. Иди. У тебя семья, а ему что… — говорила вахтёрша Кобрину, подталкивавшему меня в спину наверх по лестнице и не дававшему вернуться к этой мерзавке, написавшей на меня заявление.
Одна записка была из деканата. “Андрей! Завтра жду тебя в институте. Нужно серьёзно и в последний раз поговорить. Пока что ты отчислен. Нина Петровна”.
Другая от Ирины. “Я не могу больше ждать. Ухожу. Дома нужно как-то объяснять, где я была, прости. Поперезнакомилась тут со всеми. Как вы тут только живёте? Ты помнишь, что вчера мне говорил? Я всю ночь не спала, болело сердце. Позвони мне. Что я должна сделать? Позвони! Что ты с собой делаешь? Я стояла под дверью какого-то Тагира, вы меня не впустили, я даже голоса твоего не могла узнать. Ты самый лучший! Помни об этом. Позвони!”
Я порвал обе записки и выбросил их на третьем этаже в урну с отверстием в съёмной крышечке, напоминающую большую чернильницу-непроливайку.
— Давайте, я схожу за водкой, — сказал я немного помрачневшему Злобину.
— Только со мной, — сказал Кобрин, надевая куртку Гладкова и безуспешно пытаясь застегнуть блестящие клапаны застёжек на рукавах — они не сходились у него на кистях. — Найдите какой-нибудь магнитофон, чуваки.
Я надел куртку Злобина, рукава были коротки, зато в плечах было широковато.
— Мы будем в пятьсот тринадцатой, — сказал Злобин.
Окно на втором этаже, за шахтой лифта, было заколочено большими десятисантиметровыми гвоздями. Обдирая спины, мы вылезли в форточку и спрыгнули в снег.
8
Я давно не был на улице. Вокруг был холод и звёзды.
Вначале мы пошли, конечно же, в рабочую общагу. Кобрин странно отреагировал, когда я назвал её разрытой братской могилой. Кроме тархуна, в общаге ничего не было. Тогда мы отправились в таксопарк.
Перед таксопарком лежал длинный и довольно широкий пустырь, с одинокими деревьями и кучами мусора на нём. По пустырю мелькали какие-то тени. Над воротами в таксопарк ярко горели два больших фонаря. Освещённый снег лился из них, как из огромных душевых. По сторонам было темно. Подъезжавшие ночные таксисты останавливались в отплывающих в сторону ребристых воротах, о чём-то переговаривались. Водки ни у кого не было.
— А вот, счас подъедут ребятки на синей “шестёрке”, у них должно быть, — сказал мужик лет сорока в вязаной шапочке, зачем-то слонявшийся среди ночи у таксопарка.
Мы с Кобриным вылезли из общаги без шапок, и было довольно холодно, шёл лёгкий колкий снежок и оседал во взъерошенных волосах Кобрина.
Ребята на “шестёрке” появились довольно быстро и, проехав мимо освещённых ворот, остановились шагах в пятидесяти дальше, в густой темноте, в которой — как только они выключили фары — машина их сразу же исчезла.
Мы подошли к “шестёрке”, опустилось стекло.
— Водка есть? — спросил я.
Тот, что сидел за рулём, включил фонарик и посветил на нас.
— В лицо не надо светить, чуваки! — сказал Кобрин, растягивая слова.
— А ты чо, деловой? — спросил другой, в высокой норковой шапке, который опускал стекло.
— Водка есть? — повторил я.
— Азербайджанская пятнадцать, русская — двадцать, — сказал тот, что в норковой шапке.
Ночная цена бутылки водки в это время была пятнадцать рублей, а азербайджанскую, то есть тархун, можно было купить и со скидкой, рублей так за тринадцать.
— А это не сильно дорого? — сказал я.
— Ну иди в другом месте поищи, — стекло начало подниматься.
— Хорошо, — я злобно выругался, — давай шесть бутылок.
Кобрин отдал деньги водителю, парень в норковой шапке, открыв дверцу (зажёгся неяркий свет в салоне), отсчитал мне шесть бутылок, и я, присев у машины, складывал их в брезентовую хозяйственную сумку.
— Зёма! — сказал вдруг Кобрину водитель. — Ну-ка стой, здесь только сто рублей.
Парень в шапке ухватился за ручки моей сумки.
— Хватит с тебя, ублюдок, — сказал Кобрин.
Я рванул на себя сумку, парень выскочил вслед за ней. На нём была короткая кожаная курточка, спортивные штаны, гладко отблёскивающие в свете, идущем из автомобильного салона, и кроссовки, — довольно ладная, хотя и некрупная фигурка. Он не выпускал ручек сумки. С другой стороны вывалился водитель, здоровенный мужик, ростом с Кобрина и раза в два шире его, с большим пузом.
“Хватит, так хватит”, — быстро подумал я и хотел было оттолкнуть парня, как вдруг тёмно-светящаяся вспышка закрыла на секунду мне глаза — удар был очень точен и быстр, я не упал только потому, что держался за сумку…
Через несколько мгновений всё, как говорится, смешалось, я крепко держал парня за волосы (шапки уже не было на нём) и, оттянув его голову назад и вниз, бил кулаком в его заливаемое кровью лицо. Затем я бросил его, как мешок, Кобрин валялся на земле с мужиком и, кажется, хотел задушить его.
— Брось его! Брось! Игорь! — я с трудом оторвал Кобрина от мужика. — Бежим!
Я подхватил сумку с водкой, Кобрин, поднявшись, изо всех сил пнул привстающего мужика, затем закричал “Аллах акбар!”, ударил кулаком по капоту “шестёрки” и выбил ногой боковое стекло.
9
— Игорь, скажи, почему прыгать вниз легче, чем вверх? — сказал я, трогая языком разбитую губу.
Мы стояли с тыльной стороны здания общаги и глядели на форточку, из которой недавно вылезали. Она казалась труднодосягаемой. Снизу вверх, вдоль вертикальной линии залифтовых окон, поднималась пожарная лестница, однако обрезана она была довольно высоко — нижний конец находился на уровне приблизительно подоконника второго этажа, и до него ещё нужно было добраться. Этажи были сталинские, высокие, и стена не имела почти никаких вспомогательных выступов. На высоте груди проходил параллельно земле округлый цементный валик, значительно выше его торчали из стены какие-то штыри, возможно, остатки от пожарной лестницы, бывшей когда-то длины более снисходительной к человеческим слабостям. Обычно внизу валялась какая-нибудь труба или доски — что-нибудь, по чему можно было вскарабкаться и дотянуться до нижней перекладины ржавой лестницы. Теперь не было ничего. Вылезая, мы не обратили на это никакого внимания.