Люди на корточках

Потому что в траншее лежал труп. Был он присыпан землей и немного попорчен экскаваторным ковшом, но, например, Стеблицкий узнал его мгновенно. Собственно, тот выглядел ненамного хуже, чем в жизни, и, казалось, что вот сейчас он сядет, откашляется, найдет мутным взглядом Стеблицкого и потребует стольник.

Несмотря на отдых, Олег Петрович поймал себя на странной мысли —оказывается, заклейменные проклятьем люди проваливаются отнюдь не в преисподнюю, а на довольно незначительную глубину, поскольку канава была не глубже метра.

Местные старушки, ахая и охая на все лады, гадали над результатом раскопок. А более всех бесновался сосед —краснорожий мужик в полувоенном бушлате, который обнаружил в траншее свои, сгинувшие неделю назад, кирпичи, безжалостно искрошенные теперь стальным конем. Он страшно и нецензурно кричал, не стесняясь власти, и с каждой минутой бессовестно завышал сумму ущерба. Милиционер морщился на его крики, кирпичом не интересовался вовсе, а более упирал на труп. Труп же признавать никто упорно не хотел, хотя на место происшествия стекалось все больше народу, мужская половина которого склонялась к тому, что кирпича, конечно, жальче.

Бутус мог бы отчасти удовлетворить любознательность ностальгирующего милиционера, потому что без труда опознал в покойнике бедолагу Мыса. Мог, но не захотел. И вообще почувствовал себя так грустно, что, потоптавшись с минуту на свежей, пахнущей смертью земле, ретировался, забыв даже и о кролике в замшевой куртке. Он пошел в город, спиной к закату, подставив ветру свое немытое озлобленное лицо, пытаясь отогнать тошноту, волосатым шаром подкатившую под кадык.

Олег Петрович не заметил ухода своего врага. Он был потрясен —в реальности происходящего уже нельзя было сомневаться. Это вам не сладкие птицы юга! В катавасию вмешались официальные лица —они составят протокол с подписями и гербовой печатью, они раскрутят должностную карусель... они пустят по следу собак... ручные кандалы... арестантские роты... вот и собака, кстати, лежит, окоченевшая как камень... и мертвое тело... и вот он, свидетель... или соучастник?!

Олег Петрович медленно отступил от ямы. Рот его был полон слюны. Он повернулся и пошел, пошел, пошел, ускоряя шаги, а в такт шагам шарахались в черепной коробке укоризненные строки: “безобразен труп ужасный”, “прибежали в избу дети... тятя, тятя, наши сети...”, и он почти уже бежал, а слова перемешивались в голове и трещали как сушеный горох —казалось, тарахтенье это разносится по всей округе, предупреждая -идет прокаженный!

Олег Петрович не запомнил, как добрался до дома. Упав на тахту, он свернулся эмбрионом и забылся тяжким сном.

И во сне к нему в избу вбежали дети, его бессчисленные ученики. С испуганными лицами они кричали: “тятя, тятя!”. Почему-то все они были в школьной форме его детства —в суконных перепоясанных гимнастерках с мелкими пузатыми пуговками из желтого металла, с бляхами на ремнях и в фуражках с гербом. Они кричали, что кто-то несет мертвеца. И точно — в дверь кто-то вошел. Олег Петрович (тоже почему-то в школьной форме) вскочил взволнованно —на пороге стоял поэт Пушкин с черным лицом в бакенбардах, но в белом костюме южного джентльмена —и на руках он молча держал тело, щедро припудренное, перепачканное землей.

— Я не я, и лошадь не моя! — серьезно сказал Стеблицкий.

А дети закричали. И он закричал вместе с ними.

5.

Кто, ну, кто воспоет эти бледные немощные ноги мужчины, разменявшего пятый десяток? Эти дряблые ноги, желеобразные, декорированные домашними трусами в цветочек? Да никто. Даже Брюсов, упокой его душу, не попросит поскорее закрыть их, бледных.

Да и как их закрыть, когда надо вставать, включаться, двигаться неуклонным осточертевшим маршрутом, который предначертан рядом министерств и ведомств, а, возможно, и самим генетическим кодом. А так и просится на эту гусиную интеллигентскую кожицу блатная сентенция: “Они устали”.

Бедный Стеблицкий, измученный видениями, не сразу понял, что нынче воскресенье. Он сидел, нахохлившись, на постели, опустив бледные ноги на пол, и смотрел на них — как бы со стороны. Со стороны они выглядели уставшими и даже чужими. С трудом верилось, что эти чужие ноги куда-либо еще пойдут и уж тем более понесут на себе всего Стеблицкого.

А между тем воскресенье вползало в окна безмятежным жемчужным светом, извлекая из сумерек устойчивые приметы реальности —полудохлый кактус на подоконнике, пустые стулья, ритмичный узор на обоях и живописные складки холостяцкой постели. Олег Петрович вдруг понял — точно, воскресенье.

И стало полегче. Он снова обрел ноги —в ласковых рассветных лучах они даже будто порозовели слегка и тоже обрели хозяина, подняли смиренно и понесли в туалет.

Однако у туалета Стеблицкого подвели руки. Он впервые за всю неделю прикоснулся к заколдованному выключателю. Машинально. Раздался треск. Вспышка. Все тело Стеблицкого от кончика указательного пальца до пятки словно проткнуло горячей стальной спицей. В глазах помутилось, и очнулся он на полу.

Злосчастный выключатель оплавился и источал зловонный дым. Рука была полна электричества. Олег Петрович заплакал.

Для него было слишком. Забытое детство, отрегулированная юность, родные цитаты, чужая инфляция, люди на корточках, общественный транспорт, грязь, одиночество, погибший “Премьер”, труп в канаве и странные генералы —все замкнулось в этом дьявольском выключателе —дернуло и вышибло почтенного гражданина Стеблицкого в аут.

Он сидел на холодном полу, с переполненным мочевым пузырем, и жидкость текла из его глаз, а ноги опять бледнели и притворялись чужими.

И в это время раздался требовательный стук в дверь.

В стуке этом Мозг Олега Петровича, подстегнутый электричеством, без труда различал: следователя со значком высшей школы на пиджаке, служебную собаку, конвой, этап, сосны, стреляющие от мороза и бог знает что еще. Олег Петрович окончательно впал в истерику и, подбирая на ходу слезы, прямо в трусах пошел сдаваться.

За дверью стоял Барский. Он был трезв и серьезен, но с похмельной маятой в глазах.

— У вас что — горе? — безжалостно спросил он.

Стеблицкий смотрел на него тупо и жалобно.

—Позвольте же войти! —нетерпеливо сказал Барский. —Почему у вас звонок не звенит? Пробки?

Стеблицкий молча уступил ему дорогу.

Барский вошел, снимая на ходу меховую куртку. На нем уже не было изысканного костюма —простой свитер и синие джинсы. На джентльмена с Юга он теперь не был похож. На прогорающего фермера с каких-нибудь бедлендов — пожалуй.

— Нет, в самом деле, что с вами?.. Ба! Какая вонь! У вас пожар?.. Ах, вот в чем дело...

Он наконец заметил в полумраке чадящий выключатель и некоторое время смотрел на него в глубокой задумчивости.

—М-да... Пожалуй, определенная тенденция намечается... —непонятно заключил он и тут же скомандовал. —Вы, давайте, приведите себя в порядок —смокинг, там, бабочка... Все

таки к вам артист пришел, а не свинья в ермолке... А я пока пойду включу пробки. Пробкито у вас автоматические — хоть это-то вам известно, гуманитарий?

Он вышел на лестничную площадку и, пока возился там в электричестве, Олег Петрович успел натянуть штаны и вытереть слезы.

Барский вернулся и с удовольствием зажег свет в прихожей.

Стеблицкий смотрел на него из комнаты, поддерживая полузастегнутые брюки. Он тоже сейчас не был похож на джентльмена, хотя бы и с Севера —изящные руки превратились в трясущиеся лапки, волосы тусклыми сосульками свисали на изможденное чело. Более всего он походил на брошенного мужа —брошенного внезапно и вульгарно — ради какогонибудь пожарника с блестящими пуговицами и рыжими усами.

— Застегните штаны, — посоветовал Барский. — Тогда их не надо будет держать. И сядьте в кресло.

Олег Петрович послушно все выполнил.

—Теперь слушайте сюда, —важно сказал Барский, расхаживая по комнате. —Как говорится: “Клара, я пришел сообщить тебе нечто необыкновенное!”... Впрочем... Вы вот что... у вас выпить есть?