Люди на корточках

Олег Петрович покраснел —Барский здесь явно наступил ему на заветную мазоль —но ответил непреклонно:

— Я-с-вами-никуда-не-пойду! А вы немедленно покинете этот дом и более никогда...

—Ой-ой-ой! —презрительно пропел Барский. —Подумаешь, Орлеанская девственница! Знаешь, что я тебе скажу, Олежка? Ей-богу, ты не обижайся, но ты все-таки сволочь! Ты, учитель, чему ты можешь научить вот этих юных... как их!.. цветов и стеблей? Да ничему! Ты же —законченный эгоист. В трудную минуту ты предаешь одинокого измученного человека из-за глотка одеколона! И это притом, что я, строго говоря, спас тебя утром от набега обезьян! И это притом, что я пообещал тебе расплатиться за одеколон сторицей... и это притом... — он на секунду задумался и закончил не совсем уверенно, — ...что я, кажется, могу превратить тебя в... например, в жабу...

Тут он пришел в возбуждение, пошатнулся, задел плечом старинное, еще мамино зеркало и воскликнул:

— Мы ж с тобой... я ж тебе... забыл?!

Он схватил Стеблицкого за величественную руку и принялся шарить взглядом по стенам прихожей. Наконец он уставился на выключатель ванной комнаты, который только что выключал.

—Вот, гляди... Тебя я в жабу не буду... Но для интересу... Вот, например... —голос его сделался драматически-зловещим. — Хочу, чтобы этот выключатель превратился в жабу!

Стеблицкий невольно стрельнул глазами в сторону предмета колдовства. Это был стандартный выключатель из розовой пластмассы с черным рычажком. И еще секунду он оставался таким. А затем он вдруг потемнел и вспучился, словно поджарился изнутри, шевельнулся и шлепнулся на пол, открыв в бетонной стене зияющую дыру с двумя алюминиевыми концами в глубине.

Стеблицкий тупо посмотрел вниз, и волосы зашевелились у него на голове —на полу сидела жаба. Она была пятнистая, как десантик, влажная и дышала часто и тяжко, как пенсионерка Сукристова, преподавательница из их школы, страдающая астмой.

Стеблицкому стало плохо. Хватаясь за стены, он добрел до комнаты и упал на диван. Пьяный Барский принес стакан воды.

—Вот так все утро, —объяснял он, набирая воду в рот и брызгая ею в лицо Стеблицкому. Вода пахла одеколоном. —На меня бросилась собака, и я пожелал ей провалиться. Она провалилась. Башка у меня не работала, я не знал чего придумать, и вообще решил, галлюцинации, поэтому не нашел ничего лучше —там была куча кирпичей —я велел и ей провалиться, и она провалилась... А потом появились вы... А сейчас — жаба. Ну, как вы?

— Уже лучше, — скрипуче сказал Стеблицкий и сел.

— Пойдете ко мне?

Стеблицкий кивнул. Ему было страшно оставаться в доме одному, с жабой.

Пока в прихожей бледный Стеблицкий надевал свою курточку и шнуровал ботинки, актер, картинно облокотясь о стену, открывал душу. Жаба куда-то исчезла.

—Вам вообще как живется? —спрашивал Барский. —В том смысле, что... мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Спите по ночам спокойно или, как это. “Я простыню коленями горбачу...”? Нет, не горбатите? А мне, брат, плохо! Вот, знаешь, хожу бубню что-то, лежу с бабой —а воздух вокруг, пространство вот это все, вся эта, мать ее, р-рреальность —приобретает такую странную, знаешь, досковатость... Ну, словно я со всех сторон обшит досками, понимаешь? И в досковатости этой есть такая, знаешь, страшная гробоватость... Не замечали такого феномена, как говорят сейчас на ЦТ?.. На ЦТ сейчас ужасно говорят — будто в школе их не учили великому и могучему...

Олег Петрович не понимал, о чем речь. Он с ужасом взглядывал на круглое отверстие в стене, где торчали голые опасные провода.

— Да что вы в самом деле! — рассердился Барский. — Я ему о жизни и смерти, а он — одеколон, выключатель! Еще называется преподаватель изящной словесности! не удивлюсь, если ваши ученики будут говорить “феномен”... О! Стоп! Чего мы суетимся? Ежели я теперь чародей, то желаю... —он набрал в легкие воздуха и выпалил. — Желаю, чтобы жаба обратно превратилась в выключатель!

Олег Петрович моргнул. Выключатель вернулся. Он сидел на стене как влитой, только цвета теперь был не розового, а серого.

Барский захохотал, хлопнул Стеблицкого по спине и потащил к выходу. Похоже, чародейство его не смущало. Он относился к нему, как к мелкому выигрышу в лотерею, и от души потешался над очумевшим Олегом Петровичем.

Олег Петрович плохо помнил, как они добирались. Актер вез его из автобуса, читал стихи Пастернака и объяснял, какие строки следует считать гениальными, а за какие Пастернака следовало бы отлупцевать по рукам.

Стеблицкий даже не пытался возражать. Задняя площадка, где они стояли, грохотала и подпрыгивала в ритм пастернаковским строфам. Проживал Барский в центре, в обширном дворе, образованном кольцом панельных пятиэтажек. Двор был буквально переполнен грязью из-за вскрытой недавно теплотрассы. В грязи были проторены осторожные тропки. Рыжие тощие псы с грациозностью серны сигали на высоченные мусорные баки и рылись в отбросах. Безобразные личные гаражи грудились там, где когда-то мыслилась детская площадка.

Барский с гордостью патриота обвел рукой замурзанный пейзаж.

—Мерзость запустения, —сказал он и добавил, прижав палец к губам. —Фигура умолчания. Тс-с!

Он вдруг сразу сдал. Глаза потухли, лицо осунулось, и на нем словно отпечаталась вся лихая ночь —темная, жуткая, с нехорошим чародейством. Он сутулился и шагал неуверенно. белые брюки уже до колен были заляпаны грязью.

Олег Петрович, следуя за ним, постепенно приходил в себя и начинал задаваться вопросами. Он не отрицал магического и непознаваемого, но как чисто эстетической категории. Магия и волшебство были допустимы в творчестве, у мэтров — Гоголя, ну, Булгакова, естественно. Кто там еще? С испугу мэтры плохо вспоминались. Но чтобы так просто —в грязи провинциального городка, недостойного пока даже космической эры —где персонажи какого-то гомика пьют чужой одеколон...

Когда они вошли в подъезд, Олег Петрович окончательно приписал все чародейство непривычно большой дозе спиртного, которую принял — и жабу, и даже то, что произошло возле автобазы. Однако он почему-то покорно шел за артистом — впрочем, может быть потому, что привык любое дело доводить до конца. Привычка эта губит ежегодно народу больше, пожалуй, чем пьянство, табакокурение и автомобиль вместе взятые.

3.

Прохладная зеленая мгла колыхалась и вспучивалась пузырьками. Они метались вокруг головы, как мухи. В пузырьках был воздух. Воздух был и там, над водой, где пульсировало расплывчатое светлое пятно. Другого воздуха не было. Бутус задыхался и колотил руками —так хотелось вдохнуть. Но Елда, гад, держал его за голову, не давая вынырнуть. Бутус задыхался и тонул. В то же время он знал, что может пересилить Елду и вынырнуть в любую секунду. Но вынырнуть было страшно — там наверху невыносимое пекло, колючий мерзкий песок и паскудная харя Елды, оплывшая, синяя и небритая. Лучше здесь, где прохлада, зеленая и равномерная, вот только бы вдохнуть разок! Он оторвал от себя чужие руки, расшвырял воду и вылетел наверх с воплем и матом —и, наконец, вдохнул. Сердце бешено стучало.

Он сидел на кровати. Подушка, серая, как шинель, валялась на полу. Солнце било прямо в окно — значит, дело к вечеру. Он сидел, тяжело дыша, и тупо оглядывал комнату. Зеленая вода еще шумела в ушах. Он был один.

Бутус кликали его. Происходило это от фамилии Бутусов. Звучало двусмысленно, но он считал —нормальная кликуха. Он не догадывался, что существует смешное слово “бутуз”. Еще он не догадывался, что существует более-менее нормальная жизнь. Жизнь он воспринимал, как болезнь, хотя и об этом не догадывался тоже. Он думал, что так нормально.

Выглядело это обыкновенно следующим образом: в голове туман и кипеж, на улице какие-то камни, среди камней — морды. “У, сука, харя позорная! —думал он, глядя на кого-нибудь. — Как бы вмандюлить тебе, сука, по харе!”. Но харя исчезала простодушно, и он о ней забывал. Далее он мог увидеть девчонку ничего себе и подумать: “У, сука какая! Вмандюлить бы тебе!”. Но девчонка шарахалась от него, и он опять забывал. Часто нужны были деньги. Денег не было. “У, суки позорные! —думал он, глядя на хари, которые шныряли вокруг с карманами полными денег. —Суки, падлы, козлы вонючие!”. Хотелось курить. Курить не было. В голове — туман и кипеж.