Люди на корточках

Вместо этого Барский стал грубить, наскоро выхлестал коньяк и терял обаяние буквально на глазах. Из служителя Мельпомены он превращался в служку вульгарного Бахуса, которого Стеблицкий и богом-то всерьез не считал.

Олег Петрович просто физически чувствовал, как его стерильная интеллигентная квартирка корчится и мучается от присутствия внутри этого, гм, хлыща, как девственница, в которую обманом и силой всадили... Олег Петрович даже вспотел, позволив себе такой образ, потому что такие образы он старался себе не позволять. Ах, как все получалось вульгарно!

Тут Олег Петрович очнулся и понял, что Барский уже рассказывает вовсю:

—...и в антракте я просто взял и ушел... Так, в костюме Чэнса и ушел... Понял, что, если сейчас же не напьюсь, то просто сойду с ума. Стану дурачком и буду ходить по улицам, пуская слюни... А, собственно, чего я ждал?! Все было ясно уже на первой репетиции -только такой идиот, как я, мог надеяться на чудо. Он сделал из “Птицы юности” бордель с колокольчиком во дворе пионеров! Таких режиссеров нужно вешать за яйца прямо на вешалке — именно, вешать на вешалке! — только этим можно скрасить спектакль! И то не в полной мере...

В общем, я ушел. Представляете, в последнем акте вся эта сволочь рыщет в поисках Чэнса и не может найти! Это, доложу вам, лента Мебиуса! Конечно, наверняка они гениально сымпровизировали, и кто-нибудь вдохновенно сказал: “Спокойно, ребята, я завалил его в соседней комнате. Труп еще совсем теплый, жалеющие могут сказать последнее прости”.

А я пошел в ресторан, но там мне не понравилось, потому что взяли много, а дали мало. Я пошел к одной знакомой, но как-то забыл, что уже вечер, и муж дома. С разгону я не успел вырулить, и не будь я великим актером, случилась бы беда. Как объяснить мужу явление из мрака красивого джентельмена с Юга? Я как-то объяснил. Он даже выставил бутылку водки. Но беда все равно случилась —два часа я выслушивал на кухне его видение современного футбола, его новаторскую концепцию, представляете?

Впрочем, черт с ним... Потом я пошел еще к одной подруге —там я пил ликер. Что за мода пить эти ликеры? Да еще в количествах, неприемлемых для европейцев! В общем, потом я

еще где-то был... Помню, был чертовский ветер, и приходилось все время держать шляпу... И еще я промок... Но к утру я уже где-то более-менее обсох и пошел домой... Но где же я был?

Барский замолчал и задумался. Олег Петрович решил, что сейчас-то откроется наконец главная тайна, но партист неожиданно спросил:

— Слушайте, у вас есть чего-нибудь выпить?

Стеблицкий с детства был воспитан в духе гостеприимства. То есть —даже если у тебя решится пол, прежде всего предложи гостю сесть и так далее. Навыка выпроваживать наглецов у Олега Петровича не было никакого —матушка принимала только приличных людей. Поэтому сейчас он смог сказать единственное:

— Мы с вами выпьем чаю! У меня есть удивительный чай!

И с этими словами он выскочил на кухню, потому что в глазах у актера появилось такое изумление, будто он увидел вдруг в Стеблицком не человека, а ящера в чешуе — и вынести этого было невозможно.

На кухне он трясущимися руками разжег газ на польской плите и поставил чайник, одновременно пытаясь сосредоточиться и собраться с мыслями. Он вспомнил утренний визит к Переверзеву, тихому, приличному человеку, у которого они тихо и прилично и с большим удовольствием поговорили о политике и пришли к выводу, что Якубовский -очень странный генерал.

Стеблицкий как-то об этом не задумывался, не ставил себе такого вопроса. Генералы и депутаты были в его глазах сродни античным героям, обитателям Олимпа, и, как всякие герои, не допускали толкований. Но Переверзев просверлил его сквозь наивные круглые очки жгучим, как крапива, взглядом и прямо так и сказал с бо-ольшим значением: “Якубовский — очень странный генерал!”, и беспощадно не отводил глаз, пока Стеблицкий не развел руками, признавая дьявольскую его проницательность.

Таким же манером они выяснили, что и спикер Хасбулатов —тоже странный человек, и адвокат Макаров —тоже, и даже Руцкой, вовсе не странный, но как-то странно себя в последнее время ведет, и вообще все странно, и непонятно, чем кончится. А потом очень осторожно, с оговорками и поправками, постановили, что евреи все-таки тоже странная нация, и без них, пожалуй, не обошлись и на этот раз.

Потом они мило распрощались, и он пошел домой по грязной улочке, размышляя о демократии, падении нравов —и накликал. И все смешалось —испуг, восторг и снова испуг, почти на грани умопомешательства. Что-то сдвинулось в мире, что-то случилось такое, на фоне чего даже генерал Якубовский не выглядел таким уж странным, и надо было срочно расставлять все по полочкам, трезво осмыслять и переосмыслять, а вместо этого приходилось подыгрывать в фарсе южного гомика с алкоголиком Барским в главной роли. Олег Петрович окончательно склонялся уже к мысли, что крупно ошибся —и в актерах вообще, и в Барском персонально, и в его белом пиджаке. Скорее всего где-то в

Алабаме именно в таких белых одеждах сидят на корточках возле алабамских пивных бочек местные ханурики.

Что-то вдруг загремело в ванной, и Стеблицкий в смятении бросился на шум. То, что он увидел, добило его окончательно.

Отрицательный персонаж Чэнс в белоснежном костюме стоял перед зеркалом в сверкании кафеля и вороватыми движениями опрастывал в пластмассовый стаканчик флакон с иностранным одеколоном “Премьер”, которым Олег Петрович очень гордился и пользовался в крайних случаях. Изысканный одеколон спазматически изливался в пластиковый стакан с тихим противным хрюканьем.

Олег Петрович превратился в соляной столб. Чэнс исподлобья кротко взглянул на его бледное лицо, демонстративно повернулся спиной и очень быстро выпил содержимое стаканчика. Возможно, для неразведенного одеколона это было даже чемпионское время. Затем он помотал головой и поставил пустой флакон на полку. Постепенно движения его делались замедленными и умиротворенными. Он, не торопясь, сполоснул стаканчик под струей горячей воды и спокойно вернул его на место. Мельком глянул на себя в зеркало и подмигнул.

Олег Петрович издал горлом жалобный звук. Барский усмехнулся и мягко вытолкал хозяина в коридор. Вышел сам из ванной и аккуратно выключил за собой свет.

И Стеблицкий взорвался. Сильно разбавленная беспощадным временем шляхтетская кровь его наконец-то вскипела. Это явление чудесным образом совпало с закипанием чайника, и Олег Петрович превосходным преподавательским голосом отчитал Барского как мальчишку под свист пара и дребезжание жестяной крышечки. Лучшего разноса он не учинял за всю свою школьную жизнь и получил теперь огромное удовлетворение, единственно жалея, что не имеется свидетелей этого маленького, но блистательного спектакля. Школьные учителя в своем роде тоже артисты. Выпустив пар, Олег Петрович гордо вышел на кухню и утихомирил чайник. Он нашел наконец единственно правильную линию поведения, он опять был в форме и настроен весьма решительно. Выгнать гостя из квартиры представлялось теперь не труднее, чем закапанного чернилами обалдуя из класса.

Властный и прямой, он вернулся к гостю и недвусмысленным жестом подал Барскому его элегантную шляпу. Барский шляпу принял безропотно и напялил ее на затылок, как сельский ухарь.

Его здорово развезло, он покачивался, беспрестанно моргал и улыбался. Олег Петрович молча и величаво указал ему на дверь. Только так!

Барский однако уходить не торопился. Он сунул руки в карманы, широко расставил ноги и сверху вниз поглядел на Олегу Петровича с пьяным добродушием. От него пахло “Премьером”.

—Ты что, обиделся? —спросил он слегка заплетающимся языком. —Из-за паршивого одеколона? Ты что, серьезно — обиделся?

Олег Петрович лишь повторил величавое движение руки.

Барский тоже взмахнул рукой и категорически ткнул Олега Петровича в грудь указательным пальцем. Он сделался серьезен.

—Если из-за одеколона, —сказал он строго, —то это зря. Сейчас пойдем ко мне, и я дам тебе сто флаконов такого одеколона. И вообще повеселимся. Я вижу, ты — холостяк, и тебе нужна баба. Найдем. И вообще...