Винный склад

Донъ-Рамонъ замолкъ на мгновеніе, чтобы перевести дыханіе и насладиться своимъ краснорѣчіемъ, но вскорѣ продолжалъ, устремивъ неподвижно свой взоръ на Фермина, словно это былъ врагъ, котораго не легко убѣдить:

— Къ несчастью многіе думаютъ, что смакуютъ хересъ, когда пьютъ дрянныя поддѣлки его. Въ Лондонѣ, подъ именемъ хереса, продаютъ всякаго рода искусственную бурду. Мы не можемъ мириться съ этой ложью, сеньоры!.. Вино Хереса, это то же, что золото. Мы можемъ допуститъ, что золото бываетъ червонное, средней или низкой пробы, но нельзя допустить, чтобы аплике называлось золотомъ… Лишь тоть хересъ настоящій, который производится виноградниками Хереса, старѣетъ въ нашихъ винныхъ складахъ и экспортируется подъ защитой уважаемаго имени фирмы, пользующейся незапятнанной репутаціей, какова, напримѣръ, фирма братьевъ Дюпоновъ… Никакая другая фирма не можетъ сравниться съ нею: она охватываетъ всѣ отрасли винодѣлія, имѣетъ собственные виноградники, выдѣлываетъ собственное вино, хранить его въ собственныхъ магазинахъ, давая тамъ ему старѣть; занимается также экспортомъ его и продажей, и кромѣ того, и перегоняетъ виноградный сокъ, выдѣлывая изъ него свой знаменитый коньякъ. Основана фирма Дюпона около полтораста лѣть тому назадъ. Дюпоны учредили свою династію, ихъ могущество не допускаеть ня союзниковъ, ни компаніоновъ; они засаживаютъ виноградными лозами собственныя земли, и эти лозы выводятся въ питомниакхъ тѣхъ же Дюпоновъ. Виноградный сокъ выдавливается въ давильняхъ Дюпона; бочки, въ которыхъ бродитъ вино, — фабрикуются у Дюпона. Въ бодегахъ Дюпона старѣегь, подъ надзоромъ Дюпона же, ихъ вино, и Дюпонъ отправляетъ и экспортируетъ его безъ помощи кого-либо другого, заинтересованнаго въ дѣлѣ. Итакъ, старайтесь пріобрѣсти настоящія вина Дюпона, въ полной увѣренности, что фирма, эта продаетъ ихъ чистыми и неподдѣльными.

Ферминъ смѣялся, слушая своего начальника, который несся галопомъ среди отрывковъ объявленій и рекламъ, хранившихся въ его памяти.

— Помилосердствуйте, донъ-Рамонъ!.. Вѣдь я же не куплю ни одной бутылки!.. Вѣдь я самъ служащій въ фирмѣ!..

Начальникъ конторы, повидимому, очнулся отъ ораторскаго своего кошмара, и разсмѣялся такъ же, какъ и его подчиненный.

— Быть можетъ въ объявленіяхъ о фирмѣ ты и давалъ многое изъ только что сказаннаго мною, но согласись, вѣдь это же недурно? Притомъ, — продолжалъ онъ иронически, — мы, великіе люди, живемъ, отягощенные бременемъ нашего величія, такъ какъ намъ нельзя его сбросить, мы и повторяемся.

Онъ посмотрѣлъ на холмы, покрытые виноградными лозами, и снова заговорилъ тономъ искренняго удовольствія:

— Я радъ, что засадили прогалины, произведенныя филоксерой, американскими лозами. Много разъ совѣтовалъ я это дону Пабло. Такимъ образомъ въ скоромъ времени увеличится производство винограда и торговля наша, идущая теперь хорошо, пойдетъ еще лучше. Филовсера можетъ возвращаться, когда ей вздумается, но уже тутъ она не найдетъ себѣ пристанища.

Ферминъ сдѣлалъ жестъ, приглашающій въ довѣрію:

— Сважите откровенно, донъ-Рамонъ, во что вы больше вѣрите, въ американскія ли лозы, или въ благословенія, которыми этотъ попъ надѣлить виноградникъ?…

Донъ-Рамонъ пристально посмотрѣлъ на юношу, точно желая увидѣть въ его зрачкахъ свое изображеніе.

— Юноша! Юноша! — строго произнесъ онъ, затѣмъ оглянулся съ нѣкоторой тревогой кругомъ себя и продолжалъ шопотомъ, точто виноградныя лозы могли услышать его:

— Ты вѣдь знаешь меня, и я съ довѣріемъ отношусь къ тебѣ, потому что ты не доносчикъ, и къ тому же видѣлъ свѣтъ и понавострился за границей. Зачѣмъ же ты вздумалъ обращаться ко мнѣ съ такимъ вопросомъ? Вѣдь ты знаешь, что я молчу, и даю идти вещамъ какъ имъ угодно. На большее я не имѣю права. Фирма Дюпонъ — мое убѣжище; еслибъ я его покинулъ, мнѣ, со всѣмъ моимъ потомствомъ, пришлось бы вернуться къ страшной нищетѣ моей мадридской жизни. Я здѣсь живу, подобно бродягѣ, пришедшему на постоялый дворъ и берущему то, что ему даютъ, не позволяя себѣ критиковатъ своихъ благодѣтелей.

Воспоминаніе о прошломъ съ его иллюзіями и знаменемъ независимости пробудили въ немъ нѣкоторое смущеніе. Чтобы успокоить себя, ему захотѣлось объяснить радикальную перемѣну въ его жизни.

— Я, Ферминъ, ушелъ съ поля сраженія и не раскаиваюсъ въ этомъ. Еще многіе изъ бывшихъ моихъ товарищей остались вѣрными прошлому съ послѣдовательностью упорства; но они родились бытъ героями, я же не болѣе какъ человѣкъ, считающій, что нельзя не ѣсть и что это первая жизненная функція. Кромѣ того, я усталъ писать для одной лишь славы и идей, усталъ терзаться изъ-за нихъ и жить въ непрерывающейся бѣдности. Однажды я сказалъ себѣ, что работатъ стоитъ только или для того, чтобы добыть себѣ извѣстность, или же чтобы добытъ себѣ вѣрный кусокъ хлѣба. И такъ какъ я былъ увѣренъ, что міръ не можетъ почувствовать ни малѣйшаго волненія изъ-за моего отступленія и даже не замѣчаеть, существую ли я или нѣтъ, я спряталъ тѣ драгоцѣнности, которыя называлъ идеалами, рѣшилъ искатъ себѣ поѣсть, и, пользуясь нѣкоторымъ барабаннымъ боемъ, пущеннымъ мною въ газетахъ, въ видѣ восхваленій фирмы Дюпонъ, пріютился въ ней навсегда, о чемъ ни мало не жалѣю.

Дону-Рамону показалось, что въ глазахъ Фермина отразилось нѣкоторое отвращеніе къ цинизму, съ которымъ онъ говорилъ, и онъ поспѣшилъ добавить:

— Я остался тѣмъ же, чѣмъ и былъ раньше, юноша. Если меня поскрести, явится прежній мой обликъ. Вѣрь мнѣ: у того, кто разъ отвѣдалъ отъ фатальнаго яблока, о которомъ говорятъ эти сеньоры, друзья нашего принципала, — никогда уже съ его усть не исчезнетъ тоть вкусъ. Мѣняють наружную оболочку, чтобы продолжать жить, но душу — никогда!.. Кто сомнѣвался, разсуждалъ и критиковалъ, — никогда уже не будетъ вѣрить такъ, какъ вѣрятъ благочестивые богомольцы; онъ будетъ лишь такъ вѣрить, какъ это ему совѣтуетъ разумъ, или же вынуждаютъ къ тому обстоятелъства… И вотъ, если ты увидишь кого-либо подобнаго мнѣ, говорящаго о религіи и догматахъ, знай, что онъ лжетъ, потому что это ему удобно, или же самъ себя обманываетъ, чтобы заручиться нѣкоторымъ спокойствіемъ… Ферминъ, сынъ мой, не легко зарабатываю я себѣ хлѣбъ, зарабатываю его цѣной душевнаго униженія, вызывающаго во мнѣ стыдъ! Я, — въ былое время столь щепетильный и суровый въ спартанскихъ добродѣтеляхъ!.. — Но подумай и о томъ, что у меня есть дочери, которыя желаютъ и ѣсть, и одѣваться, и все остальное необходимое для ловли жениховъ, и что пока эти женихи не явятся, я обязанъ содержать своихъ дочерей, хотя бы для этого мнѣ даже пришлось бы воровать…

Донъ-Рамону показалосъ, что его пріятель дѣлаетъ жестъ состраданія.

— Презирай меня, сколько хочешь: молодежь не понимаетъ нѣкоторыхъ вещей; вамъ не трудно сохранить себя чистыми, и отъ этого никто не пострадаетъ, кромѣ васъ самихъ… Притомъ же, другъ мой, я ни мало не раскаиваюсь въ такъ называемомъ моемъ ренегатствѣ. Вѣдъ я разочарованный… Жертвовать собой для народа?… Стоитъ онъ этого!.. Я половину своей жизни провелъ бѣснуясъ отъ голода и ожидая la gorda[4]. Ну, скажи-ка мнѣ по правдѣ, когда на самомъ дѣлѣ возставала наша страна? когда у насъ была революція? Единственная, настоящая, произошла въ 1808 г., и если тогда страна возстала, то оттого лишь, что у нея отняли нѣсколькихъ принцевъ и инфантовъ, — глупцовъ по рожденію и злыдней по наслѣдственному инстинкту. А народъ проливалъ свою кровь, чтобы вернуть себѣ этихъ господъ, отблагодарившихъ его за столь многія жертвы, посылая однихъ въ тюрьму и вздергивая другихъ на висѣлицы. Чудесный народъ! Иди и жертвуй собой, ожидая чего-либо отъ него. Послѣ того у насъ уже не было больше революцій, а только одни лишь военные пронунсіаменто, или мятежи изъ-за улучшенія положенія и личнаго антагонизма, которые, если и привели къ чему-нибудъ, то лишь только косвенно, оттого, что ими завладѣвало общественное мнѣніе. А такъ какъ теперь генералы не дѣлаютъ возстаній, потому что у нихъ есть все, что они желаютъ, и правители, наученные исторіей, стараются обласкатъ ихъ, — революція кончялась… Тѣ, которые работаютъ для нея, утомляются и мучаются съ такимъ же успѣхомъ, какъ еслибъ они набирали воду въ корзинахъ изъ ковыля. Привѣтствую героевъ съ порога моего убѣжища!.. Но не сдѣлаю ни шага, чтобы идти заодно съ ними… Я не принадлежу въ ихъ славному отряду; я — птица домашняя, спокойная и хорошо откормленная, и не раскаиваюсь въ этомъ, когда вижу моего стараго товарища, Фернандо Сальватьерру, друга твоего отца, одѣтаго по зимнему лѣтомъ, и по лѣтнему зимой, питающагося однимъ лишь хлѣбомъ и сыромъ, имѣющаго камеру, приберегаемую для него во всѣхъ тюрьмахъ Испаніи и притѣсняемаго на каждомъ шагу полиціей… Что-жъ, — великолѣпно! Газеты печатаютъ имя героя, бытъ можетъ, исторія упомянетъ о немъ, но я предпочитаю свой столъ въ конторѣ, свое кресло, напоминающее мнѣ кресло канониковъ, и великодушіе дона-Пабло, который щедръ какъ принцъ съ умѣющими восхвалять его.

4

Жирную — иносказательно революцію.