Найденная

То, что он видел перед собою, не было обычным, созданным по шаблону, художественным произведением, какие сотнями можно видеть на любой парижской выставке.

Нет. Это было настоящее свежее и пылкое творение подлинного искусства, смелое, новое, яркое... Казалось, художник пренебрег всеми школьными правилами, но в то же время создал свою новую школу, столь же определенную и точную, как и старые, но свою собственную. Ничего такого замечательного Конусов еще не видал на парижских выставках.

Долго длилось молчание.

— Скажите, где вы будете выставлять это? — спросил Конусов.

Хвалить он не стал. Никакие похвальные слова не выразили бы его восхищения.

— Я предложу ее в «Салон», но ее забракуют.

— Не может быть!

— Не может быть? Глядите!

И Арман, бросившись к постели, вытащил из-за нее и поставил к стене другую картину, изображавшую Париж ночью.

У Николая Петровича даже дух захватило от восхищения. Такой игры красок он никогда еще не видел, а он видел немало картин на своем веку.

— А теперь смотрите сюда.

Художник перевернул картину. Сзади на холсте наклеен был ярлык с одним только словом:

— Если они забраковали эту, они забракуют и ту! — вскричал Арман, — а я все-таки буду писать по-своему... Да. К чорту!

Конусов задумчиво созерцал картины. Какая-то мысль словно пришла ему в голову. Но он ничего не сказал, только с чувством крепко пожал художнику руку.

— Правильно. Пишите по-своему. К чорту!

И он ушел, чтоб не мешать работать художнику.

Арман не заметил даже его ухода. Он снова вдруг впился в свою картину. Он размахивал кистью, бормотал что-то. Потом вдруг крикнул, обернувшись к Мите:

— Может-быть, вы хотите кофе?

Вообще вел себя как сумасшедший.

Наконец, он вдруг с размаху подписал под картиной свое имя и год, а потом поднял оконное стекло и, встав на табурете, выставил наружу голову. Положив подбородок на крышу, он с наслаждением вдыхал вечерний воздух. Мягкий летний ветерок ласкал его гладко обстриженную голову, а кошки и коты равнодушно поглядывали на него. Париж с этой высоты казался морем крыш, обагренных закатом. Из этого моря, словно трубы далеких пароходов, вылезали дымящиеся трубы фабрик. Как огромный прозрачный маяк возвышалась Эйфелева башня, а немного поодаль — две плоских колокольни собора Богоматери. Художник торжественно оглядывал все это. В этот миг он чувствовал себя в тысячу раз выше всех этих буржуа, которые сейчас мчатся в Булонский лес переваривать сытные обеды. Гудки тысяч автомобилей сливались в великолепную симфонию. Да, художник Арман в этот миг чувствовал свою силу.

Митю уже все знали в полпредстве.

— А, Марусин брат пришел!

Такими словами встречали его в канцелярии.

Но однажды утром, когда он явился, все почему-то встретили его молча и как-то даже смущенно.

На этот раз он пришел не один, а вместе с художником. Закончив одну картину, тот пока собирался с силами для другой и отдыхал. Дома сидеть ему было и жарко и скучно.

— Есть для тебя новости, — сказал Карцев, но как-то странно.

У Мити даже дух захватило.

Секретарь сидел на своем обычном месте. При виде Мити он словно смутился и взял со стола письмо.

— Читай-ка, — сказал он, — только, чур, помни, что ты должен держать себя в руках.

Буквы так и скакали у Мити перед глазами.

Однако, он собрался с силами и прочел:

«Подобная фотографии Мария Петровна в Алексеевске имеется, это — гражданка Носова. И брат у нее есть Дмитрий. Это подтверждается неоднократными ее заявлениями. А впрочем, ответственности на себя не беру, ибо сама она в настоящий момент абсолютно при смерти.

Митя молча поглядел на секретаря. Сердце у него ходило ходуном.

— Что же, — сказал секретарь, — можешь, конечно, ехать... В конце концов, в Советском Союзе ты, пожалуй, скорее работу себе найдешь... И о здоровье твоей сестры мы телеграфный запрос послали... Ответа ждем с минуты на минуту. Деньги мы тебе на поездку дадим, заимообразно, ну а там....

В этот самый миг телеграфист принес целую пачку телеграмм. Каких-каких штемпелей тут не было! И Лондон, и Нью-Йорк, и Москва, и... Алексеевск.

Секретарь, слегка нахмурившись, взялся за телеграмму. Все бывшие в комнате затаили дыхание. Слышно было, как звенела муха, забившись в уголке окна.

Лицо Демьянова вдруг прояснилось.

— «Носова поправляется», — прочел он торжественно.

Митя вздрогнул, огляделся по сторонам и вдруг, не выдержав наплыва чувств, бросился обнимать художника.

Бедный Арман! Он ничего не понял из того, что говорилось, но теперь он отчетливо уяснил себе одно: Митя едет в Россию. И слезы навернулись у него на глазах. Жить одному в жалкой мансарде — грустная перспектива.

Через час оба выходили из полпредства.

Как ни радовался Митя, как он ни ликовал, а мысль расстаться с художником была и для него очень тягостна.

В дверях полпредства они столкнулись с Конусовым.

— А я-то вас ищу, — воскликнул тот, — ходил к вам, стучался — никого... У меня к вам есть серьезное дело, гражданин Арман.

Они вернулись в зал полпредства.

Художник, удивленный, смотрел на Николая Петровича. К нему, дело! Уже давно никому не было до него дела.

— Видите ли, — продолжал Конусов, — мне отпущены советским правительством деньги на покупку наиболее выдающихся произведений современной французской живописи. Я бы хотел спросить, не продадите ли вы мне те ваши две картины.

Художник молчал. Он видимо плохо соображал, в чем дело.

— Как продать?

— Ну, так, как обыкновенно продают.

— И вы заплатите мне за них деньги?

— Ну да же. Вот чудак! Сколько вы за них хотите?

Арман все молчал и бессмысленно хлопал глазами.

— Не знаю, — пробормотал он, наконец, — ничего не понимаю.

— Ну, хотите за одну пять тысяч, а за другую — три?

— Чего?

— Франков, конечно.

— Франков?!.

— За обе восемь тысяч, больше к сожалению...

Но Арман уже не слушал. Он вылетел на улицу, схватил за шиворот какого-то незнакомого толстого господина в цилиндре и, тряся его, орал во все горло:

— Слышишь, буржуа, за восемь тысяч франков купили большевики картины кисти Пьера Армана, те самые, которые ты забраковал по тупости и невежеству... Вот тебе!

И он поднес к носу удивленного и перепуганного прохожего неимоверной величины кулак.

ЭПИЛОГ

Маруся медленно поправлялась. Постепенно силы начали к ней возвращаться. Однажды доктор и Носов с таинственным видом вошли в палату, где лежала (вернее, сидела) Маруся. Палата была на трех человек, но в это время Маруся находилась в ней одна. Шла уборка хлеба, и хворать должно-быть было некогда.

— Вот что, — сказал Носов, ласково посмотрев на Марусю, — угадай, от кого тебе поклон?

Маруся вдруг так вся и затрепетала.

— От Мити! — вскрикнула она, схватив мужа за руку.

Дверь в это время отворилась, и... Но уж тут трудно рассказать, что было.

Маруся, когда вспоминала эту встречу, часто говаривала, что она и не помнит, о чем тогда думала и что чувствовала. Знала только, что была совсем, совсем счастлива.

Обо всем хотели друг друга спросить, обо всем поговорить, а на самом деле все молчали и только улыбались.

Наконец, доктор сказал:

— Довольно на первый раз.

Через неделю Маруся отправилась домой. За ней приехал на извозчике Дмитрий Иванович.

Всякий, кто благополучно перенес тяжелую болезнь, особенно остро воспринимает радость жизни. Маруся ехала и наслаждалась и воздухом, и голубым небом, и зелеными акациями. Все ее радовало. А больше всего радовала мысль, что дома ждет ее Митя.