Прелесть пыли

Голый глянул на мальчика, потом озабоченно посмотрел на небо, еще совсем розовое и светлое, на дорогу в приглушенном отблеске неба, на темные заросли вдоль шоссе, на солдат, утонувших в вечерних сумерках. И двинулся вниз, открыто, уверенно и спокойно. Мальчик — тенью за ним.

Мальчик не представлял себе, куда и зачем они так неторопливо шагают. То ему чудилось, будто на шоссе никого нет, то, что он со своим товарищем идет совсем недалеко, в какое-то незнакомое и неясное место, и находится оно не дальше вот этого кустарника. Он вдруг услышал голос отца; как обычно по утрам, отец, уверенный, что одним этим вопросом он пресечет все возможные глупости, спокойно и словно между прочим спросил:

— Куда это ты идешь?

— Никуда.

— Это хорошо, что никуда.

Однако он, мальчик, свернул за угол и помчался к условленному месту, где его ждал Марко, и Марко сказал, что после полудня они поедут пароходом на остров — пусть приходит без вещей, они отправляются, мол, лишь ловить скумбрию.

Мальчик учился в предпоследнем классе гимназии и вел работу среди учеников младших классов. Он отказывался здороваться на фашистский манер. По подозрению в организации саботажей, порче автомобилей, распространению листовок его осудили на месяц тюремного заключения, а потом выслали на остров, где он родился. Ехать туда он не хотел, да и работа не позволяла. Но на этот раз он решился и вместе с рыбаками поехал на остров. Оттуда он немедленно перешел в отряд, затем в бригаду на Биокове и с бригадой оказался в Боснии.

Долго, долго шагал он по острым камням, много дней провел в горах и долинах, прежде чем попал в Боснию. Он был еще совсем юным. Однако особой привязанности к дому не испытывал, гораздо больше его тянуло к товарищам, а товарищи, по крайней мере самые близкие, все были здесь. И очень скоро бригада стала для него домом, а дом, где он родился, остался где-то далеко-далеко, в далеком краю, и неизвестно, то ли он был, то ли нет. Матери он не помнил, и потому дом никогда не был для него теплым и уютным гнездышком; отец же был для него солнцем, перед ним хотелось быть только мужественным. А бригада шла и шла, отбиваясь от неприятеля и защищая раненых.

Теплый дом, постель и еда остались в Сплите.

— Дом, дом, — говорил он в такт собственным шагам.

Но дом был по ту сторону действительности. Далекой действительности. Такой далекой, что она плохо укладывалась в сознании. Чтобы добраться до дому, надо было совершить бесконечный ряд дел, пройти через множество препятствий, смертей.

Словно в тумане, он увидел спину товарища, и снова в голове стали громоздиться картины прошлого и настоящего.

Снова появился отец, но тут же мальчик оказался вместе с Марко на земле. Они ползли к блиндажам в Прозоре. Итальянцы обрушили на них ливень железа, били из пулеметов, из минометов, больших и малых, били гранатами, снарядами, минами. А он, Марко и еще кто-то — он уж не помнил кто — ползли, босые, голодные, к блиндажам. Свистели над головой пули, все свирепей рвались мины и снаряды, а они, оборванные, босые, голодные, на волосок от смерти, все ближе подползали к блиндажам. И вдруг Марко дернулся и застыл. Он звал Марко. Но напрасно. И это было непостижимо. Он звал его и звал, он не мог себе представить, что человек может вот так, сразу, затихнуть, лишиться всего, что делало его человеком, выйти из борьбы, словно из игры. Но Марко не шевелился, и он пополз дальше. Итальянцы бешено оборонялись, но партизаны обошли блиндажи, ворвались в город, атаковали фашистов с двух сторон, и те сдались. В Прозоре он приоделся и досыта поел. Все было в порядке. Затем они снова шли через реки, через Неретву, Дрину, Пиву, Тару с тифозными, ранеными, мечтая скорее добраться до Сербии, до плодородных полей, богатых сел, пополнить бригады новыми бойцами и вместе с союзниками двинуться на запад. Он заболел тифом и очнулся спустя двадцать дней в долине Неретвы. И опять зашагал на восток. А потом была Сутеска.

Кусты, точно такие же кусты.

Мертвых оставляли на дорогах. Весь путь бригады был усеян мертвыми. Люди уходили умирать в кусты, прятались там, чтоб не быть в тягость товарищам.

«Оставьте меня, товарищи, мне все одно не жить, спасайте себя, спасайте себя для борьбы, не мучайтесь со мной понапрасну», — говорили раненые.

Смерть приходила как сладостный сон.

Над Сутеской был блиндаж, в котором немцы поджидали остатки седьмой дивизии. Товарищ Иво нес его на спине. Пятнадцать бойцов атаковали блиндаж, они знали, что идут на смерть, но другого пути не было. И они взяли блиндаж, поели там и двинулись дальше. Шли и шли дальше.

«Далек наш путь. Далек наш путь. И сколько еще надо распутать в жизни!»

— Главное идти вперед, — сказал мальчик.

— Не разговаривай! — сказал Голый. — Не видишь разве, что шоссе рядом? Ну?

Мальчик видел шоссе. К нему вело пустое поле. И они неторопливо шли этим полем, словно на шоссе никого не было.

Они шли во весь рост, точно пророки.

Пулемет Голый нес в левой руке, а правую держал на поясе, под кожухом. Они подошли к кустам у самого шоссе и остановились, пережидая, чтобы проехали три грузовика. И, как только грузовики проехали, Голый ступил на шоссе, за ним мальчик.

Буквально перед их носом пронесся на мотоцикле немец, трое солдат стояли чуть поодаль и громко разговаривали. Они перешли шоссе — четырехметровое шоссе — не оглядываясь. Таким же размеренным шагом они подошли к противоположному склону и сразу полезли вверх.

Гора не была крутой. Они выбрали склон, идущий в сторону от дороги. Войдя в заросли, Голый вскинул пулемет на правое плечо и зашагал быстрее, словно причин медлить больше не было.

Глаза мальчика цеплялись за голые ноги товарища, за его короткие сапоги, болтавшиеся вокруг голеней. А эти ноги, в свою очередь, цеплялись за камни склона, время от времени выравнивая шаг, чтобы не сбиться с воображаемой тропки.

Голый углубился в лес, не выказывая намерения остановиться и осмотреться. Он следил только за тем, чтоб не сойти с пути и не попасть в какую-нибудь промоину. Он не думал, куда и зачем идет, не думал, к кому держит путь и у кого отдохнет. Лишь далеко, далеко за горами, на волнистой равнине, в очаге полыхал огонь, освещая маленькую побеленную комнату, стол, полку с посудой и русую голову женщины. На столе дымилась миска, и он жадно ел кислую капусту с кусками свинины.

«А как же я?» — спросила женщина.

«Подожди, я тебе напишу».

Опустив голову, она пристально вглядывалась в пятно на скатерти, и ей мерещилось лицо маленькой девочки, а иногда оно становилось лицом старой бабки, которую похоронили сразу после смерти деда. А его отца усташи застали в поле и убили просто так, потехи ради. Стояло лето, ярко светило солнце, землю покрывал зеленый ковер буйной, всегда новой травы, и отец лежал среди поля, в зеленом клевере. Он как раз пришел из городка, где жил у товарища, с которым вместе работал на лесопильне, чтобы взять одежонки на дальнюю дорогу, и нашел отца в поле — мертвым. Он тут же ушел, даже не похоронив отца. Оставил его посреди поля, как зарубку в памяти.

И вот теперь он видел отца в зеленом поле клевера и шел к нему, шел, чтоб поднять его.

«Может, он был жив», — блеснула мысль.

А женщина все сидела и сидела за столом. И не вставала. И показывала рукой на миску.

«Приходи, приходи. Почему ты не приходишь?»

Где-то далеко-далеко в ночи светлеют окна. Темнеют крыши. Один за другим наплывают роскошные дворцы, из окон на мощные стены выбивается темно-красное пламя. Пожар. Это горят дворцы или хижины? И дальше тянутся высокие стены. За ними идет какая-то темная жизнь, там живут великаны старцы и горят молодые сердца.

Бойцы приближались, и окна одно за другим в страхе захлопывались.

Окна дворцов и хижин уходили все дальше и дальше. В стеклах окон отражались лучи солнца, которое давно зашло. Из глубины земли солнце посылало свой кровавый свет. Стены все больше темнели и наконец отступили и исчезли.