Страница 17 из 47
При этом какая бы власть ни пришла в Москву, ситуацию не изменить, это естественный ход городской истории. Тем более что и новым чиновникам тоже захочется сладко кушать - а кто их накормит вдоволь и вкусно, кроме строителей?
Михаил Харитонов
Советское жилье
Заметки о социокультурном феномене
Я маленький, но скоро вырасту. Мне четыре или пять лет от роду - а на улице, соответственно, семьдесят второй, может быть семьдесят третий год. Я иду по Ленинградскому проспекту, крепко держась за мамин рукав.
Слева от меня стены большого дома, в котором мы живем. Это хороший дом, гораздо лучше, чем магазин «Весна», в который мы идем что-то покупать. Я маленький и ничего не понимаю в строительстве, но и так вижу, что старый дом - хороший, а магазин «Весна» - плохой.
Я смотрю на высокие желтые стены. На уровне второго этажа к стенам приделаны какие-то железные сетки, охряные от ржави. Сетки я видел и раньше - но как-то о них не задумывался. Но сейчас мне скучно, и я смотрю на сетки. Потом спрашиваю маму, зачем они. Мама объясняет, что от дома отваливается штукатурка, и чтобы она не падала на голову прохожим, сделали сетки.
Я уже знаю, что такое штукатурка. Я не понимаю, почему она падает. Спрашиваю маму. Мама вздыхает и говорит, что дом старый, поэтому она и падает. Я спрашиваю, почему нельзя сделать новую штукатурку, которая не будет падать. Мама вздыхает и ничего не говорит.
Мне становится грустно, и более того - обидно. За державу, представьте себе, обидно. Потому что я, маленький, вдруг понимаю, что наша страна умеет делать большие белые ракеты, но не может ничего сделать с падающей штукатуркой. Потому что когда-то очень давно какие-то люди построили красивые желтые здания, а теперь мы не можем их даже починить. Мы можем только делать железные решетки.
Еще в старых желтых домах высокие потолки. У нас потолки высокие. Это пока мы живем здесь. Нам теперь дают новую квартиру, она отдельная, а не как сейчас, коммуналка. Но дом у нас второй категории, и потолки там низенькие, вороватые, и все комнаты проходные: как будто так специально придумано, чтобы люди друг за друга все время цеплялись и мешались, чтобы приткнуться было негде, чтобы все крысились и ненавидели друг друга. Кургузое, понурое, дрянное жилье, точнее стойло, - хоть и, спасибо, отдельное. Не коммуналка. Спасибо - спасибо - спасибо. Потому что в коммуналке плохо, даже с высокими потолками. Очередь в туалет и грязная ванна, в которой противно мыться.
Сейчас мне почти сорок лет, по русским меркам я уже старик, «пожил-хватит». Но до сих пор ведь помню эти железные решетки для падающей штукатурки. И когда я читал про эти самые сетки у Паперного в «Культуре 2» (есть такая книжка про советскую архитектуру), то меня буквально било током.
Кстати, о чтении. Недавно я прочел статью, где объясняется, что старые «сталинские» дома были плохие: в них использовался влагоемкий силикатный кирпич, который нуждался в защитном слое - той самой штукатурке и желтой краске. А высокие потолки делались для того, чтобы можно было в случае чего использовать для отопления печи, не боясь угара.
Наверное, это все правда. И, тем не менее, всякий знает, что жить в сталинском доме - счастье невыразимое, невозможное. Потому что высокие потолки и толстые стены. Потому что деревянные перила, потому что беленые стены в подъездах. Потому что те дома красивые и настоящие. А еще есть дома дореволюционные, из настоящего правильного времени, настоящего, а не советского. Золотое жилье, человеческое, соразмерное и удоброе (не исправляйте, корректоры, опечатку, она хорошая). А потом оно стало вот такое-этакое, все на проходе, в толкотне, в злобе: вроде и не коммуналка, а поганенько.
* * *
«В 1926 году соединенная американо-русская компания выстроила, начав с угла Газетного переулка и Тверской, в центре Москвы, 15 пятнадцатиэтажных домов, а на окраинах - 300 рабочих коттеджей, каждый на 8 квартир, раз и навсегда прикончив тот страшный и смешной жилищный кризис, который так терзал москвичей в годы 1919-1925». Это, если что, цитата из Булгакова, конкретно - повесть «Роковые яйца», жанр - фантастика. Впрочем, биологические эксперименты, описанные в повести, сейчас выглядят вполне рутинно: «такое можно». А вот прикончить московский жилищный кризис - это как было областью мечтаний, так и осталось. Кризис этот перманентен, и, не побоюсь этого слова, системообразующ. То есть он определяет жизнь московского - да и вообще всякого русского - человека от колыбели до могилы, меняются только его причины. Убирается одна - на ее месте услужливо образуется другая.
Начало было положено советскими обстоятельствами, когда в черные голодные города стали завозить черных голодных людей из деревень. Прежних владельцев пяти- и шестикомнатных квартир - которые тогда вовсе не считались хоромами, как не считаются хоромами и посейчас во всем остальном мире, исключая разве что Китай - поубивали или уплотнили, то есть выселили на задворки собственного дома. В дом же вселяли вчерашних крестьян и прочую трудовую косточку.
Малой частичкой из роя вселенцев был мой дед, выходец из села Тарутино (ныне - Жуковский район Калужской области, близ Малоярославца). Дед мой был сирота, воспитывался в колонии Шацкого, что для своего времени и места было даже и продвинутым. Как он оказался в Москве - отдельная история. Так или иначе, вписали его в комнатушку, которую занимали два философа-марксиста, спешно перекованные из того материала, из которого тогда марксистов делали, - то бишь из бывших специалистов по Талмуду. Старенькие мыслители, как и полагается сионским мудрецам, вели бесконечные споры. Связаны они были с несколько разными марксистскими вкусами: один был ортодокс, а второй - «деборинец-механист». Не спрашивайте меня, чем различались эти два направления марксистской мысли. Так или иначе, спорили они буквально круглые сутки. Подселенному парню надо было спать. Единственное место, где он мог расположиться в крохотной, заваленной книгами клетушке, - под столом. Однако и там ему не было покоя: марксисты, в пылу спора, когда доходили в своих умствованиях до какого-нибудь неразрешимого пункта, повадились использовать моего дедушку в качестве оракула - а именно, будили его и задавали вопрос, на который можно было ответить «да» или «нет». Дед награждал мыслителей сонными матюгами, но отвечал, ибо другим способом отделаться от марксистов было невозможно, а рукоприкладство могло иметь последствия - желающих занять место под столом было слишком много. Поэтому он что-нибудь брякал и снова заваливался спать. Сказанное подстольным пролетарием принималось за истину, продиктованную подсознательным классовым чутьем, после чего спор продолжался. Так мой дед прокантовался полгода или год, пока не перебрался в общежитие, заработав на всю жизнь бытовой антисемитизм и стойкую неприязнь к философии как науке.
Я слышал от предков немало воспоминаний о тогдашней тесноте и нравах - как в уплотненных квартирах солили в ванных капусту, разводили костры на полу (пресловутые «буржуйки» были признаком цивилизации). Судя по рассказам, дикость царила неимоверная. Правда, для барских воздыханий о грубом народе, не умеющем оправляться по-городскому, реальность давала не так уж много поводов. Зато помню историю про деревенскую девку, привезенную в Москву буквально из избы. Девка никак не могла усвоить, что в доме - в доме, подумайте! - можно «гадить», и справляла «все дела» ночью на дворе, а днями терпела и маялась животом. В конце концов, она дотерпелась до какой-то серьезной неприятности со «здоровьичком», после чего все и открылось. Принцессы и крестьянки имеют между собой нечто общее, да.
Впрочем, деревенские быстро пообтесались и даже наладили какой-то быт. Городским в полном смысле слова его называть было бы нельзя - скорее, это был быт предместий, слободы, переселившейся «в центру», но сохранившей известные привычки. Этот быт оказался неожиданно устойчивым, цепким. Капусту в ванне заготавливать перестали к шестидесятым, а бельевые веревки в комнатах висят кое-где и до сих пор.