Страница 47 из 69
Наступали дни величайших свершений. Каждый день я у себя в палате, расстелив широкую, как одеяло, карту, следил за продвижением армий Эйзенхауэра и Монтгомери, Наши два фронта — Жуков и Конев — нацеленные на Берлин и на Дрезден, еще стояли. Вечером 14 апреля Хашанашвили пришел ко мне радостный:
— Наши пошли!
— Выписывайте же меня, доктор!
— Дня через два, пожалуй…
Выписываясь 16 апреля из госпиталя, я получил отпускной билет на 6 дней, — до 22 апреля. По всем солдатским привычкам, вкоренившимся в психику за четыре года, я должен был сделать так: доехать до крупного прифронтового города, скажем, Лигница, попросить в комендатуре квартиру получше (с «паненками» или без «паненок» — смотря по вкусу) и провести неделю отпуска на свободе, в блаженном ничегонеделании. Но сделалось все по-другому. Не знаю, что толкнуло меня кинуться в те места, где разгоралась последняя битва. Позабыв об отпуске, я поехал искать дивизию, куда был назначен.
Нелегкое дело — искать свою часть в дни наступления. Тронулись громадные людские массы, пришли в движение неисчислимые табуны машин, снялись госпитали, тыловые ремонтные мастерские, походные хлебозаводы, склады… По какой-то случайности, мои поиски были облегчены: я попал на попутный грузовичек, принадлежавший как раз моей дивизии.
Войска маршала Конева взломали немецкую линию обороны в двух местах: от Загана — вверх к Берлину, от Бунцлау — вниз к Дрездену. Прорыв был стремительный. В том и другом направлениях образовались два клина, два длинных острых языка.
На Дрезденском направлении, наряду с нашими войсками, действовала Вторая польская армия генерала Поплавского, и на переправе через реку Нейсе (Ниса Лужицкая) мы увидели польскую стражу, портреты маршалка Роля-Жимерского и лозунг:
«Польский жолнеж! Добудь Отчизне новую границу — на Нисе и Одере!»
В городке по ту сторону Нисы, два дня назад принадлежавшем немцам, а теперь занятом поляками, — та же картина, какую я видел в феврале в Бунцлау. Из пустых окон домов вырывается пламя, на улицах — битое стекло, кирпичи, обгоревшее железо, солдаты выбегают из подвалов со стеклянными банками, — в банках варенье, моченая вишня, яблочный компот… Мой шофер остановил машину и достал цинковый бидон, в каких возят молоко с фермы.
— Туточка за углом — водочный завод. Набрать спиртяги…
Из-за угла вышли два польских солдата. Они тяжело тащили за ушки такой же бидон.
— Мне-то оставили? — крикнул им шофер. — Или остатки выцедили?
— Какое остатки? — отозвались поляки. — Еще одна цистерна непочатая!
«Поляки» оказались самыми настоящими русскими: один ивановский, другой тамбовский, — только форма польская. Постояли, вытирая пот со лба. Спросили табачку. — «Все есть, немцы побросали, — и одежа, и пищи невпроворот, а вот табачку не сыщешь». Проводив их взглядом, я подумал: для какой «Отчизны» добывали они новую границу на Нисе и Одере?
Штаб 280-й дивизии стоял в деревне Гебельциг, километрах в сорока от Дрездена. Приехали мы туда вечером 20 апреля. Начальник дивизионного отдела кадров сказал, что с моим прибытием у него в резерве как раз столько офицеров, сколько по штату положено для двух батальонов. Назавтра ожидалось пополнение, — как только солдаты придут, батальоны тут же будут сформированы и мне вручат стрелковый взвод.
— В дело вам, пожалуй, уж и не успеть, — улыбнулся начальник. — Война на исходе. Кончится не сегодня — завтра.
Немецкое население не ушло из Гебельцига. Не успело, или некуда уходить — Германию зажимали с обеих сторон. Немки прятались по подвалам, и когда я пришел в белый двухэтажный дом на взгорье, где располагались офицеры дивизионного резерва, два молоденьких лейтенанта вытаскивали из темного, залитого водою погреба толстую плачущую девку, — хозяйскую дочь. Две других дочери были уже извлечены, — вместе с матерью они щипали гусей и варили обед для господ офицеров. Господа офицеры тем временем крутили патефон и, раскидав по столу кучу зеленых оккупационных марок на тысячную сумму, играли в карты; покупать на марки было нечего, да и что покупать, если все даром. Молоденькие лейтенанты ухаживали за плачущей, вымокшей в погребе фрейлен, — один подавал ей сухие домашние туфли, другой предлагал петифур. Они были совсем юны, эти двое — розовощекие, в золотистом пушку, во всем новеньком, в скрипучих желтых портупеях, — видать, только из военного училища. Оставив быстро утешившуюся фрейлен, они отошли к столу и с видом стратегов раскинули военную оперативную карту.
— Карту эту — сложить и выбросить, — сказал им густым, привыкшим командовать голосом капитан, сидевший за столом и пересчитывавший деньги. — Войне — конец! Поезжайте обратно в Пензу.
— Не повезло ребятам, — отозвался партнер, тасуя игральные карты. — Медаль завалящую, и ту заработать не придется.
«Пензяки» склонились над картой и начали чертить по ней красным карандашом, — они обозначали стрелками линию фронта.
На другой день — 21 апреля — рано утром лейтенанты побежали в штаб: узнать оперативную сводку. Вернулись с испуганными, слегка побледневшими лицами. Выставив немок из комнаты, объявили:
— Фрицы наступают!..
— Точно, конечно, мы не знаем, но слышали в оперативном отделе…
Капитан, — он весь был увешан орденами и золотыми и красными нашивками за ранения, — расхохотался:
— В Пензу! В Пензу!
Вскоре капитана, — он числился старшим резерва, — вызвали в штаб. Он вернулся, собрал нас всех и при закрытых дверях сказал, что, увы, сообщение «пензяков» оказалось не таким уж неправильным.
— Ничего еще неизвестно, только велено — быть наготове. Не раскладывайтесь с барахлом, снесите вещевые сумки в одно место, чтобы, в случае чего, не искать.
В обед капитан принес более подробные новости: немцы ударили с юга, со стороны Судет. План наступления прост: обрубить клин, острие которого протянулось к Дрездену. Утром они имели успех — заняли несколько деревень. Таким образом, теперь они противостояли нам не только с запада и юга, но и с востока. Выход на север — дорога от Гебельцига и переправа на Нисе, по которой мы ехали накануне — был по-прежнему в наших руках. В крайнем случае, штаб дивизии мог уйти по этой дороге.
Кажется, Геббельсу принадлежат слова: «У нас есть силы, чтобы сражаться не только до 12-го часа, но и до пяти минут 1-го». Такой силой оказались войска фельдмаршала Шернера. Они воевали даже после того, как Дениц объявил капитуляцию. И это они же предприняли наступление в районе Дрездена. Было ясно с самого начала, что это — последняя судорога издыхающего и злобного зверя. Наступление Шернера не могло оказать никакого влияния на исход войны, — война действительно кончалась не сегодня-завтра. Даже частная операция — срезать жало, протянувшееся к Дрездену — вряд ли могла быть осуществлена полностью: слишком большие силы вводились в прорыв со стороны Красной армии. Но отхватить кусок занятой нами территории, окружить, к примеру, эту деревушку Гебельциг, даже окрестные малые города — Вайсенберг, Бауцен, — это немцы сделать могли. В таком случае, чуть ли не в последний день войны, мы попадали в несколько неприятное положение. Думалось: чорт меня сунул — торопиться в дивизию! Ведь завтра — 22 апреля — мне еще полагался отпуск!.. В разгаре событий не думалось, что именно так и должно было быть, что все это — не что иное, как Божий Промысел обо мне…
Начинало смеркаться, когда в наш дом прибежал солдат:
— Товарищи офицеры, боевая тревога!
На отлете, у берега реки, стояла помещичья усадьба. Там помещался штаб дивизии. На дворе, окруженном каменными стенами, выстраивали и пересчитывали офицеров и солдат, имевшихся в наличии при штабе. Вызывали минометчиков, пулеметчиков, бронебойщиков. Остальным роздали винтовки. Дорога, по которой мы вчера ехали, перерезана. Наша деревня оставалась в окружении. Все, кто был, ложились в круговую оборону.
А было нас мало. Из офицеров резерва составили отдельный взвод. Капитан, старший резерва, повел нас на северную окраину деревни и показал на широкое озимое поле: