Ладья Отчаяния

— Ты их травил?

— Боже упаси. Я их любил.

Ладья загоготала.

Все дальше и дальше от нее черкала ногами воду, поднимаясь и опускаясь, черная тень.

— Н-да, — сказал Выливаха. — То-то смотрю, у него от такой работы задница шилом. Пойте осанну, хлопцы. Нас ждет только забвение.

— Страшно, — сказала Березка.

— Нич-чего страшного, — сказал Гервасий. — Мне так уж было. Приснился сон. Будто я забыл свое имя. И жутко мне так. Не вспомню имени — и все. И думаю, вот черт! У всех есть имя — а у меня одного нет. Как же так? А как спросят? Хорошо, если не спросят. А ну как спросят? А как, скажут, хлопче, тебя зовут?

Ладья захохотала. Выливаха смотрел на всех вызывающими синими глазами, и неуловимая улыбка блуждала на его хитрых, хорошо расщепленных самой матерью-природой устах.

— Святые злодеи, — сказал Выливаха, — набожные бабники. Эй, братишки, вам говорю. Разве бог дал белорусу клюв, чтоб он клевал конские яблоки и пищал?

— А для чего?

— Щелкать орехи да целоваться… А ну, святые, давайте Великую Молитву!

Ржавое море дрожало острой зыбью маленьких волн. Черное солнце подземного царства вставало над ним. А на волнах летела к недалекому уже берегу смерти Ладья Отчаяния, и Перевозчик смотрел на Гервасия вновь обретенными глазами с ненавистью и страшной завистью.

А над Ладьей Отчаяния реял голос Выливахи и гремели, поддерживая его, грубые веселые голоса.

Опершись подбородком на сплетенные руки, с печальной надеждой смотрела на Выливаху Березка. Глаза ясные — будто кто-то окатил ключевой водой ягоды терна — большие и красивые, как у коровки, и такие же добрые. И носик кто-то слегка вздернул вверх, и ротик приоткрытый.

"А чтоб тебе, чертовой Смерти, холера в живот", — думал Гервасий и пел, чтобы не взвыть от досады. Потому что было это так, как если бы утром вспомнить, что вчера в гостях недоел или недопил.

Берег открылся внезапно. Плоский, как пинское болото, но из сплошного камня. Холодом и безнадежным спокойствием веяло оттуда. И было бы легче, если бы не полыхал пожар цветка-шипшины. Легче было бы встретить этот берег в темноте.

На берегу, видимо, тоже согласились бы с этим… Потому что, заметив далекий свет в море, на берегу засуетилась стража: белые, будто из мертвого фарфора слепленные — человечки не человечки, а так черт знает что, паскудство с могучими мускулами под липкой кожей, с огромными, как у ночных лемуров глазами, но зато с черепами, в которые едва ли вместился бы хоть наперсток мозгов.

Они прикрывали глаза ладонями, но свет усиливался, и тогда они в панике бросились вглубь материка.

На ладье горланили песню, а стража разбегалась, и это было так, словно к берегу, вспенив воду, неотвратимо, словно рок, приближался пиратский фрегат. Это было как во времена князя Вячка, когда триста молодцев на ладьях повоевали и разграбили чуть ли не весь запад балтийского побережья.

На берегу остался только один из лемуров, слепой, с золотыми ключами у пояса, великий канцлер подземного царства, сухой старикашка, лицо которого давно напоминало череп.

Ладья с шорохом всползла на песок.

— Пир вам с духом свиным, — сказал Выливаха.

Он бы придумал и еще что-нибудь, но все были в колодках, и сделать было нечего… Лемуры появились снова, и это были другие лемуры, совсем без глаз, с гладкой кожей на их месте.

Узников сковали попарно — рука Выливахи была на руке девушки — и вывели на берег. Стража делала это ловко, даже на ощупь — они приспособились к темноте.

Впервые в жизни Выливаха не воспользовался такой выгодной ситуацией, не сжал девичьей руки. Они приближались к лемурам, звеня кандалами.

— Мне страшно, — сказала она. — У них такие скользкие руки.

Лемур-канцлер протянул лапу, чтобы ощупать две очередные головы и записать их в реестр. И вдруг Выливаха гаркнул на него.

— Куда лапы тянешь, жабья икра?! Ты что, не видишь? Здесь барышня.

И ляпнул свободной рукой по лапе канцлера.

— За горячий камень хватайся, а не за наших девчат. Не про тебя!

— Почему? — пожал плечами канцлер. — Именно для нас. Все вы тут для нас, а потом для забвенья… А ну, стража.

Лемуры на ощупь пошли к Выливахе.

— Поставьте его на колени, — спокойно сказал канцлер.

Слепцы приближались, шаря руками в воздухе. Девушка в ужасе прижалась к Гервасию. Узники ладьи тоже жались к нему, чтобы быть вместе. А он с отчаянием смотрел на неумолимое кольцо, которое все сжималось и сжималось.

И вдруг он вспомнил, как не выносит даже самой малой жары вечно холодная чешуя рыб. А вспомнив, сорвал с груди яркую, как горячий уголек, шипшину и начал водить ею вокруг себя. Лемуры приближались.

Но вот заколебался один… другой… третий. Четвертый вдруг сделал шаг назад… Начали отступать и другие. И тогда Выливаха захохотал.

— Что, хватили, как сом горячей каши?! Куда идти, хамье?

И сам двинулся во главе колонны через вражий строй…

…Их привели в помещение с голыми стенами, в приемный покой Смерти. Только две двери было в нем: та, в которую они вошли, и еще одна, куда они должны будут войти и исчезнуть. Канцлер подошел к привратнику у другой двери и сказал ему:

— Передай, в море взбунтовалась Ладья Отчаяния. Я приказал арестовать Перевозчика. Но эти бандиты все равно горланят песни, как пьяные, и ругаются, как матросы, и, когда проходили через врата Ужаса, умышленно мерзкими выстрелами оскверняли святое место.

— Так почему у них не отняли пищали? — недоуменно спросил стражник.

— Эти пищали отнять у нас можно только с жизнью, парнище, — сказал Выливаха.

Узников оставили одних. Они ждали час, и другой, и третий, и, вероятно, пали бы духом, если бы не Гервасий. А тот только головой качал:

— И тут не лучше, чем на земле.

С рук людей вдруг сами стали спадать цепи, и все поняли, что настал судный час. А потом в двери явился стражник и возвестил:

— Выливаха Гервасий, жизни — тридцать три года.

Гервасий поднялся со скамьи и обвел глазами свою мятежную шатию.

— Смелее, хлопцы… Мне весело было с вами.

— Я с тобой, — сказала девушка. — Мне страшно будет без тебя.

— Чего, глупенькая?.. Брось… Это недолго… Возьми вот цветок, чтобы не было так одиноко, когда пойдешь туда…

Он погладил ее по голове и подумал одно только слово — "жаль". А потом подморгнул людям наглым левым глазом и, безоружный, без цветка, направился в смертный покой.

Комната была высокая, как костел, и острые своды терялись в темноте, а за стрельчатыми окнами лежала вечная темень. И комната была пуста — только стол да два кресла, да шахматная доска на столе.

Стены были обтянуты серым пыльным сукном. Прямо перед Выливахой в дальней стене была низкая темная дверь, самая последняя из существующих в мире Памяти и в мире Забвения. Всю ту стену и дверь заткала паутина. Словно черные блестящие лучи, разбегались во все стороны нити толщиной с руку. И, как чудовищное черное солнце, сидел в стечении этих лучей косматый огромный паук с серебряным крестом на спине — Арахна, ткущая паутину вечности.

17

Довольно нам лежать кучею камней! Что мы, в конце концов, горюем, как бедный Марк? Давайте из жирного панства построим свинарники, а из старых дев построим костелы. Тюрьмы для палачей — построим из судей, из властелинов — выгребные ямы… Пока живем мы — до тех пор мы люди, а в смерти будем — тоже людьми. Любят нас небо, вино и женщины. Солнцем красным, солнцем пророчьим народ наш упрямо встает над миром даже после самой темной ночи. Это наша честь, счастье и сила: жить вопреки вторжениям и ранам там, где давно бы другим покосили радость и солнце, песню и любовь.