Ладья Отчаяния

Цвела возле нее жимолость, белые облака боярышниковых оград дурманили зайца, сладко спавшего в их недрах, калина выбросила свои нежные зонтики. А Выливаха шел, и рука его лежала на девичьем плече.

Жизнь вернула ему единственную. И благодарение богу, что не оставила с ним той, а дала ему лучшую, чистую и преданную, истинное дитя этой земли.

На повороте тропинки, где неистовствовала синяя сирень, на них вывернулось шествие. Впереди шли опечаленные друзья во главе с Ирой Франтичком, а за ними, вполурысь, несли пустой гроб люди из притча, спорили о чем-то поп и патер, и шагали с напускно-постными рылами радцы и замковые люди.

Выливаха слышал одни голоса.

— Горе, хлопцы.

— Помянем горемыку.

— Такая упрямая, такая крепкая жизнь. Придавленная — а жизнь.

Но он слышал и другое.

— Простит ли его верховная сила?

— Скажу я вам, чистилище едва ли отпустит такую закоренелую душу хотя бы на год… даже если продать его двор, а деньги отдать мне, ксендзу.

— Какое чистилище?! Все это ваши римские выдумки.

— А пан — схизмат!

— Успокойтесь. Удовольствуйтесь тем, что вы — добрые люди, а он — червь и еретик.

— И не место ему среди достойнейших.

— Кон-нечно. Ни денег у него не было, ни глубокого почтения к властям, ни благонадежности. Ни благосостояния. Ни морали. Ни Христа.

И тогда Выливаха вышел на тропу и отрезал одни голоса от других.

— Вы можете вернуться, — сказал он. — Вас никто не звал сюда.

У кастеляна отвисла челюсть.

— Т-ты… ж-жив?

— А то как же. И буду жить с нею. Пока не умру в один с нею час… Можете взять этот гроб для кастеляна: по-моему он уже смердит…

— Как же…

— А вы что же, думаете, мы смертны и легко умираем?.. Идите, идите. Оставьте вино нам. Хлебайте уксус и желчь, перевозчики. У нас свой Эдэм. Не для вас.

И он взял девушку за руку, а друзья обняли их. И все они, оставив на тропе людей над пустым гробом, пошли в заросли боярышника и извечной, как эта земля, шипшины.

И заяц из недр боярышника не пустился от них наутек, а повернулся задом к оставленным и стал так хохотать, что у него треснула верхняя губа.

А боярышник цвел над землей, и это было действительно, как Эдэм, где звучал тихий и ласковый смех, то ли заячий, то ли, быть может, самой жизни.