Ладья Отчаяния

В те времена как раз объезжала свои земли милостивая королева Бонна, из рода Сфорца, супруга его королевской светлости, Цикмуна. Навестила она и свой рогачевский замок, которому столько привилегий и щедрот уделила и основательницей костела в котором была. И властители города ринулись к ней, как к последней надежде.

— Матушка, радетельница наша, спаси! В боге сомневаться починаем. Гервасий вон даже игуменью Озерянского монастыря искусил, и ничего ему с той причины не было, окромя радости.

Королева была милостивой, но и строгой, и Великий Цикмун не напрасно говорил, что пока она над державой — о моральности можно не сокрушаться.

Позвала она к себе Выливаху; и много рыдали все его приятели, а особенно Ира Франтичек, что не вернется уже к ним такой славный друг и собутыльник, с которым так приятно было всегда коротать время.

А Выливаха пришел прямо в золотую палату, увидел женщину с большими глазами и строгим ртом, монаха-писаря и палача, улыбнулся и сказал:

— Солнце тебе всегда на путях, пани-мать.

— Солнце сжигает.

— Ведаю.

— Так как же осмелился ты, червь, смущать покой целой земли? И мне солнца желать.

Она была из Италии, и Выливаха знал это.

— Потому что, думаю, мало тебе его у нас.

— Зато у меня их тут два.

Имела в виду короля.

— И оба далече, — сказал Выливаха.

Стоял и ухмылялся вишневым наглым ртом. А волосы были золотые, очи светлые. И поняла Бонна, что он не простой куроцап.

— Так что же это ты делаешь, Гервасий?

— Ничего. Однажды увидел я в полях Вересковую Женщину. Ту, что криками людей пугает, и потом обязательно кто-нибудь помрет.

— То-то все говорят, что с дьяволом ты якшаешься.

— Это не страшно после некоторых женщин… Так вот, у нее были распущеные волосы, и кричала она так, что у людей дрожали сердца.

Гервасий улыбнулся.

— А ты? — спросила Бонна.

Голова Гервасия смиренно и нежно склонилась.

— А я… пожалел ее, пани-мать. Она была, видно, пригожая женщина. И вот проблуждала весь век по вересковым пустошам, стращая всех жуткими воплями. Так и не изведала, какие луга за Днепром, какое теплое сено, как пьянит вино, как не поймешь, шепот это или шорох вербы на ветру. Так и не узнала, как цветет розовый боярышник у моего замка… И мне стало жаль ее. Мне всех жалко — такое уж у меня сердце.

Бонна опустила ресницы.

— Объясни.

— Хорошо. Только вели выйти… вот этим.

— Почему?

— Они не поймут.

Королева приказала им выйти.

— Почему они не поймут?

— Они не знают, что такое жизнь. Черный потому, что он монах. Красный — потому, что он враждует с жизнью, выкручивает и выламывает то, что бог даровал в целости — на радость человеку. И потому они враги жизни, враги бога.

— Но ты обижаешь людей.

— Я обижаю мертвых людей. Живого — не обидишь.

— А епископ?

— Никто еще не пил, не ел, не спал и не целовался в костеле. А они хотят сделать костел из всего мира. Как будто бог, пожелай он такого, не сделал бы этого сам… Дал же он нам для чего-то леса и реки и даже такую бесполезную вещь, как лунный свет.

Улыбнулся.

— Любопытно, какие волосы у милостивого пана-короля, когда в них запутается луна?

— Не знаю, — сухо сказала она. — У меня есть опочивальня.

— Тогда суди меня, королева. Только помни — это будет суд домашнего лебедя над диким.

— Почему ты так делаешь? — с любопытством подалась она к нему.

— Жизнь коротка, как закат. Вот солнце над водой, а вот — в Днепре.

— Ты не веришь в рай?

— Так не бывает, чтоб и тут и там было хорошо. А мне хорошо здесь.

— А мне — нет.

Ресницы у Выливахи задрожали.

— Не твоя это вина, пани. Люди не умеют жить, а потому судачат о грядущем, которого не будет. Сегодня мы верим и мучим свое бедное тело во имя величия, за которое завтра нам воздадут. Сегодня мы исторгаем из сердца любимых, потому что нам нужно возвеличить королевство, а любить будем завтра.

Голос его звенел, как скрипка.

— И ты… не думаешь, что о том самом величии, вероятно, думал и Константин Великий, а ныне его Византия, содеяв великое множество кровавых мерзостей, тлеет во прахе. И ничего не осталось. Ни величия, ни даже любви первого кесаря. Потому что ее не было. Кому же от этого легче?.. Я не хочу этого, пани…

— Церковь требует для тебя костра.

Выливаха пожал плечами.

— Что же. В последнюю ночь у меня будет больше воспоминаний, чем у Константина Великого. И я не оставлю после себя иной Византии, кроме любви. А она неподвластна туркам… А тебе совет — живи. Опочивальня — это как убийство.

— Поздно.

— Поздно, как говорится, только в гробу. Но я не верю. Я так люблю жизнь, — потому что просто живу! — что не могу верить даже этому.

— Утром я позову палача. Чего бы ты пожелал в эту последнюю ночь?

— Любови.

— Это невозможно, — почти враждебно сказала она.

— Тогда — оказать тебе последнюю услугу. Показать тебе этот мир… Только не нужно других.

И она согласилась. И он повез ее на берег Днепра к своему замку. Замок был старый, с обвалившимися зубцами и без ворот. Но зато вокруг белыми в темноте облаками цвел боярышник, светлел бересклет и угадывались по аромату шиповник и жимолость.

Месяц взошел над рекою. И родились два мира. Один раскинулся вокруг, другой — переполнил Днепр. Глубоко-глубоко, до самой последней звезды.

Бонна взглянула на мужчину и впервые увидела лунный свет в чьих-то волосах.

…Она беседовала с ним о боге и его заветах, говорят, целых шесть недель, до дня святого и равноапостольного князя Владимира.

Все видели, как старается она вернуть эту заблудшую душу на стезю истины, и даже король был бы утешен, увидев ее тщание в долгих диспутах. Она знала, что один обращенный стоит сотен верных, и поэтому была изобретательна и неутомима, не жалея ради дела веры ни дня, ни ночи.

А потом уехала, так и не поколебав Выливаху в его возмутительной и закоренелой ереси и, главное, не покарав его. Удивительно, на устах у нее не было горькой улыбки, обычно сопутствующей поражению, а глаза были просветленные, словно она удостоилась созерцать святой Грааль, который, как известно, есть высшая истина.

Никто не знал, что она даже наградила пана Выливаху: за стойкость, с какой держался ереси. Подарила ему золотой с портретом великого Цикмуна, дабы всегда памятовал разницу между собою и им. Гервасий просверлил в нем дырку и стал носить на шее вместо святого агношека. И как некоторые успокаиваются, взирая на божьего агнца, так Выливаха, случись у него дурное расположение, доставал золотой за цепочку, созерцал знакомые и родные черты, читал надпись "Sigis. — rex — polo"[10], — и ему становилось легче.

Бонна не была бы женщиной, если бы не придумала еще и такого.

…Все чаяния городских начальственных людей пошли втуне. Радцы рвали на себе волосы и изрыгали проклятия. Никто в мире больше не мог избавить их от нечестивого Гервасия. Никто — выше бо королевы никого не было.

Они, однако, ошибались. В то время когда Гервасий с приятелями постреливал зверя и птицу, играл с Ирой в шахматы, когда за окном льет-польет осенний дождь, а зимой нежился на шкурах с возлюбленной (а возле изголовья их прыгал в камине теплый огонь), — иная женщина готовилась в визиты к Выливахе, чтобы лишить его — наслаждений, а город — избавить от него.

И выше этой женщины не было никого на земле. Даже Бонна была ниже ее.

Она явилась в самый сладостный миг, когда вокруг замка только-только собирались расцвести рясный розовый боярышник, пышная жимолость и желанная, как жизнь, шипшина[11]. Приплелась по излучистой дорожке, тяжело передвигая с трудом гнущиеся ноги, закутавшись в черный плащ, будто ей было зябко, и осклабившись в вечной и неизменной улыбке, от которой бросало в дрожь.

А за спиной у нее была коса, блестящая, как в последний день косовицы.

10

"Сигиз. — король — польск."

11

Шиповник (бел.).