Казнь

– Напротив, я занят, – сказал Долинин, – у меня теперь много хлопот и работы. Я ищу… – но, вспомнив, что Лапа письмоводитель следователя, он замолчал.

Лапа усмехнулся.

– Всех лиц, которые его в тот день видели, – досказал он, – положим, хорошо и это, хотя лучше, – он лукаво подмигнул Долинину, – искать самого убийцу.

– Где мне искать его, для этого нужно быть близко к делу, да и не по мне это.

– Да, – подтвердил Лапа, – сноровка тут. Главное, сноровка и потом приметы. Думали ли вы, почему так упорно показывает против него Иван? А?

– Иван? Кто это?

– Лакей Дерунова.

Долинин пожал плечами.

– Вот то‑то и есть. Откуда же известна нам тайна любви, письмо и все прочее? – сказал Лапа, протягивая руку к этажерке и доставая с нее тонкую тетрадь в синей обложке. – Так вот, откуда в нем ненависть? А?

– Не могу понять!

Лапа покачал головою.

– А помните вы повесть вашего братца под названием» Утопла»?

– «Утопленница», – поправил Долинин.

– Вот, вот! – кивнул Лапа. – А что там описано?

– Смерть девушки у Дерунова. Я вскоре после этого происшествия ездил в Петербург и рассказал ему, а он написал.

– Хе! А как он написал: барин соблазнил, лакей помогал! Да – с! А лакей‑то – Иван, а Иван был женихом ее, да еще Иван грамотен и самолюбив. Вот – с! – Лапа поднял палец.

– Что же из этого?

– Из этого – клевета на вашего братца и, кроме того… извольте прослушать!

Лапа стал читать из синей тетрадки сухие выдержки, но они настолько заинтересовали Долинина, что он не заметил, как прошло время. После чтения он еще некоторое время говорил с Лапою и потом взялся за шляпу. Лапа поднялся проводить его.

– Это гипотеза, понятно, – сказал он на прощание. – Нет, сюда! Я вас выпущу с заднего хода, через дверь, а то полковница, пожалуй, и стережет вас. Собаки не бойтесь!

XVI

Анохов, казалось, не уезжал из города, а обращался в бегство, так лихорадочно – поспешны были его сборы. С Петербургом он связался при помощи телеграфа, и едва получил оттуда благоприятный ответ, как тотчас стал укладываться. Ловкие артельщики с вокзала пришли в его холостяцкую квартиру и захлопотали, срывая со стен, снимая, свертывая и плотно упаковывая разный хлам в ящики.

Мебель он скоропалительно продал, частью своему другу Краюхину, частью знакомым офицерам местных войск.

И – велико ослепление любящих женщин – Елизавета Борисовна с нервным нетерпением торопила его отъездом.

Накануне она провела у него весь вечер, несмотря на то что Сергей Степанович уже был в городе и сплетня каждый час могла дойти до его слуха.

– Эх, что мне до него, до всех! – отвечала она на рассудительные предостережения Анохова. – Я иногда хочу, чтобы вдруг все узнали и мы бы на глазах всех оставили этот мерзкий город!

Анохов деланным смехом подавил свое смущение.

– Я теперь несколько оживаю, – в тот же вечер говорила она, – зная, что ты едешь в Петербург. Это уже половина дела. Еще немного, и следом за тобою я! Ты позовешь меня скоро? Да? Ты соскучишься обо мне?

– Месяц, два – и я тебя выпишу, – обещал Анохов, досадливо жмурясь от ее поцелуев.

Она приникла к нему.

– Я не выдержу и этого срока. Знаешь? – она лукаво посмотрела на него. – Я отпрошусь у мужа и за это время приеду навестить тебя, так, взглянуть! Взгляну и уеду…

Анохов замер на мгновение, и лицо его вытянулось, но она не видела его лица, а слышала только его ласковый голос.

– Как только получишь от меня письмо, так и приезжай. Я буду очень рад.

– А пиши опять через портниху…

Их разговор принимал то деловой тон двух соучастников, то мечтательный тон влюбленных, смотря по тому, кто начинал его после перерыва.

Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.

– Уф! – вздохнул он с облегчением. – Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха – ха – ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности… брр… мороз по коже.

В комнату осторожно заглянул слуга.

– Готовь постель! – приказал Анохов.

Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: «А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать… Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры».

Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.

За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.

– Молодой писатель, – говорил он, – и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого‑то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, – Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, – дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!

Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.

Анохов стоял в дверях вагона.

Пробил уже третий звонок и зазвенел обер – кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:

– Господин Анохов, как же это?

Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.

– Господин Анохов! – воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.

Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.

Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из‑за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.

– Прошу извинения, – сказал он, прижимая фуражку к груди, – глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!

Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:

– Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!..

Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:

– Прошу великодушно… – И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.

– Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!

Косяков строго взглянул на Грузова.

– Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?

Грузов смутился.

– Да… То есть нет… но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера… – забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.