Казнь

Она давала обеты в верности, но разве знала она, что с нею будет, и разве можно справиться со своим чувством?.. И к чему…

Правда, было бы лучше, если бы муж был груб и гадок, вот хоть как этот… Дерунов, но что же делать, если она полюбила. Он поймет и сам. Ведь еще давно, много раньше этого, он говорил ей:

– Сердцу нельзя приказывать!

Неужели же теперь он станет думать иначе? Он не одинок, у него взрослая дочь, есть близкий друг. Он любит ее? Боже! А если и она теперь полюбила!..

И с успокоенной совестью она снова думала об Анохове и переживала в памяти часы, проведенные с ним.

Счастье дается раз в жизни!.. Ах, если бы не эти векселя, тогда ни в чем она не знала бы упрека совести. И мысль о них на один миг омрачила ее мечты, но только на миг. Жажда жизни и личного счастья опять победила угрызения совести.

XV

Прокурор окружного суда Виктор Андреевич Гурьев сидел в кресле и с добродушной улыбкой смотрел на Казаринова, который метался по комнате, махая руками и извиваясь телом.

– Ну, будемте хладнокровны, – сказал наконец Гурьев, кладя себе на колено исписанный лист почтовой бумаги, – начнем ab ovo {Букв.: «от яйца»(лат.) – т. е. с самого начала.}. Вы подозревали…

– Никого или, вернее, всех, – перебил Казаринов, взмахивая руками, – я делал разведки, исследовал почву, взвешивал мотивы…

– Отлично! – Гурьев поднял, словно защищаясь, руку. – Является этот Иван, лакей убитого, и доносит на Долинина. Так – с! А следом за ним господин Захаров с повинной. Понимаю, понимаю, – остановил он Казаринова, уже замахавшего руками, – вы совершенно правильно арестовали его и были сбиты с толку. К вечеру он был без сознания переведен в больницу: по заключению врача, он уже дней пять как в нервной горячке и бреду. Ко всему, при обыске в кармане его брошенного пиджака нашли тот револьвер, которым он якобы убил Дерунова и который бросил в реку.

Казаринов вздернул плечами и молча развел руками.

– Совершенно верно. Галлюцинация убийства – бред, и вы тут не виноваты. Но теперь? Вы подозреваете Грузова, вот письмо с доносом на господина Анохова, но у вас в подозрении только господин Долинин, вы только на него одного обратили внимание и арестовали его. Не поспешно ли это?

– Ах, Господи! Виктор Андреевич! – воскликнул Казаринов. – Все улики против него. Пропадал до ночи, рукав в крови, поводов так много, злоба так сильна и, потом, фельетон этот… Вы изволили читать фельетон?

– Да… положим, – согласился Гурьев, – но как же Грузов не видел тогда трупа. Объясните?

Лицо Казаринова приняло лукавое выражение.

– Он, кажется, Виктор Андреевич, в шашнях с прислугой Долинина и ушел задами не так рано.

– Это ваша догадка?

Казаринов кивнул.

– Гм! Ну, ваше дело! – Гурьев встал. – Я только об одном хлопочу, чтобы не было потом недоразумений. Эти лишние аресты, шум из‑за этого, вот и председатель волнуется… А в то же время следствие надо кончать, кончать! Да! А письмо‑то возьмите!

Казаринов простился и прямо из кабинета прокурора пролетел в свою камеру.

– Вот – с! – сказал он, кидая на стол удивленному Лапе письмо. – Читайте! Еще новый убийца! Тут черт ногу сломит.

Лапа лениво читал письмо.

– Ну что, – спросил Казаринов, когда Лапа дочитал.

– Чушь, – ответил Лапа, – он франт, трус. Где ему!

– Отлично – с! – с злорадством сказал Казаринов. – Грузов тоже ни при чем?

Лапа покачал головою.

– Я наводил справки, делал даже приватные обыски. Никаких намеков. Одежда та же, белье все цело, спокойствие духа и, потом, опять…

– Не такой человек! – докончил с усмешкой Казаринов.

Лапа кивнул.

– И Долинин невиновен, хотя против него все?

Лапа опять кивнул. Казаринов вышел из себя.

– Ну, а я говорю: он, он и он! И докажу это. Кого сегодня вызывали? – спросил он сухо. Лапа подал повестки.

– Опять Ивана этого.

– Вы велели.

– Отлично! Значит, надо. Еще кто? Грузов, Лукерья Воронова. Это кто?

– Прислуга Захаровых!

– А! – следователь поднял руку. – Разве не улика против него, что он приходил к больному Захарову и внушал ему признаться? А?

Лапа промолчал.

– Он, он! – повторил следователь и, сев на свое место, взял в руку звонок. Ну, начнем!

И, как прилежный паук, он принялся ткать паутину из свидетельских показаний, которые все плотнее и плотнее окутывали Долинина.

Все было против него, кроме его личного признания. Отсутствие алиби: окровавленный рукав пиджака и рубашки; свидание с Захаровым, обратившееся в улику, и, наконец, его отношения к Анне Ивановне, тайна души его, ставшая достоянием городской сплетни и судейской любознательности. Даже его статья, написанная им под впечатлением жгучего раскаянья за свою измену, и та против него!

Николай Долинин сознал опасность и из чувства самосохранения искал защиты. Он понимал ясно, что клятвы в невинности бессильны против улик и подозрения.

Лицо его побледнело и осунулось, глаза увеличились от черных кругов. Он все время или беспокойно ходил по камере, или лежал, с тоскою думая о позоре, который навлек на себя своим безумным поведением. Страшно быть обвиненным в пролитии крови ближнего; ужасно – невинным идти на каторгу, запятнав имя свое именем убийцы, но не менее страшно быть причиной позора любимой женщины! И если можно отбиться от тяжких подозрений в преступлении, то нет способа спасти ее от злоречья. «Жениться! – и Долинин злобно усмехнулся при этой мысли. – Значит, подтвердить все догадки. И согласится ли она на это?.. «При этих мыслях рассудок оставлял Долинина. Он метался по камере и стонал, как раненый зверь.

Прав был Яков, говоря об осторожности…

И Николай снова метался. Он словно потерял под собою почву, и только при вызове к следователю к нему возвращалось относительное спокойствие.

В эти дни, как и всегда, брат его явился ему утешением и опорой. Не проходило дня, чтобы он не посетил его и хотя на время вернул ему утраченную бодрость.

И теперь он пришел, едва унесли от Николая обед, и крепко поцеловался с братом.

– А у тебя и чай! – весело сказал он, увидя на столе два чайника. – Отлично! Выпью с удовольствием, потому что устал достаточно.

– Где был? – спросил его Николай.

– Где? Все по твоему делу! Не беспокойся, все обстоит благополучно! Слушай! – и, забыв о чае, он стал говорить: – Вот твой день: ты ушел из дома около одиннадцати, сейчас после завтрака, и вернулся домой в истерзанном виде около двенадцати часов ночи. Теперь вопрос, где ты пропадал это время?

Николай развел руками и воскликнул:

– Если бы я знал где!

– Стой! И не это важно, а главное, как вошел ты в дом? Потому что, согласись, ты мог, возвращаясь домой, сделать это дело. И только следователь, непонятно почему, интересуется, где ты был.

– Он думает, что я выслеживал…

– Ну, и пусть! Теперь я хожу по людям и выслеживаю все твои шаги. И вот что покуда. Ты из дома отправился прямо к Деруновым и вышел оттуда минут через двадцать, по дороге ты встретил: самого Дерунова, Силина и Захарова. В половине первого ты был в яхт – клубе л взял лодку. Матрос говорит, что боялся дать тебе, но потом дал. Вернулся через час.

– Я был на острове, это я помню.

Яков кивнул головою.

– Ну, вот! Было уже часа два, погода стала хмуриться, ты из клуба ушел. Вероятно, ты ходил по берегу, туда, к тоням, и в четыре часа тебя застал дождь; ты спрятался в шалаше и там увиделся с Захаровым. Он убежал, ты остался. Я нашел рыбака, который видел тебя в шалаше часов в шесть вечера. Из шалаша ты снова пошел шататься и забрел на Соколову гору. Там, верно проголодавшись, ты пил молоко, было восемь часов. Пил ты молоко у Авдотьи косоглазой. После этого ты спустился и с Федотом – рыбаком ездил в слободу и распорол себе руку. Федот говорит, весло сломалось, и ты щепкой разрезал, а не багром вовсе!..

Николай с изумлением смотрел на брата, и лицо его начало озаряться надеждою.