Остров Сердце

Морозову было плохо – не столько от боли, сколько от нелепости происходящего. Он как бы видел себя со стороны: на четвереньках, кровь ручьем хлещет из перебитого носа, а за его спиной торжествует противник, не получивший ни одного удара. Ну, ладно!

Степан резко вскочил, развернулся и остановился как вкопанный. Квадрат тусклого серого света из распахнутой чердачной створки осветил соперника. Тот странно пошатывался, будто не мог совладать со своим телом.

– А-а! Нажрался, что ли!? – удивился Морозов. – То-то в тебя попасть невозможно!…На-а!

Он, как ему казалось, поймал амплитуду движений врага и бросил кулак точно ему в челюсть, а тот ровно в ту же секунду вроде как оступился и от удара благополучно увернулся, потом вдруг припал к Степке, обнимая его почти по-братски.

– Ты чего?! – парень попытался разомкнуть странные объятья и тут заметил, что в руках противника холодно бликануло в лунном свете лезвие ножа.

– Эй! – воскликнул Степан и совершил теперь уже роковую ошибку: от неожиданности опустил руки. – Ты че, всерьез хочешь… – он не успел закончить фразу, так как холодная сталь дважды легко вошла ему в правый бок, и Степан, все еще искренне удивляясь случившемуся, вскрикнул и потерял сознание от болевого шока. Но не упал, а продолжал какое-то время стоять на ногах, глядя неподвижными глазами на силуэт противника, который небрежно бросил:

– Слабак!…

И брезгливым движением отправил окровавленный нож в открытую чердачную дверь.

Остров Сердце и его обитатели

Вообще-то до появления в здешних местах графини Морозовой острова фактически не было. Был полуостров странной формы.

С востока это были два соединенных между собою полуовала. В точке их соединения находилась старинная деревянная пристань, до которой от основного берега было километра полтора водной глади. Тут как раз проходил основной фарватер, а пристань была последним пристанищем судов, идущих в сторону Каспия. В западной заостренной части, рядом с глубокой стремниной, образующей опасные омуты и водовороты, имелась длинная отмель. И местные рыбаки, когда спадал весенний паводок, по ней напрямки отправлялись в сторону многочисленных ериков и маленьких островков. Тут можно было найти укромное местечко, где с весны осталась крупная рыба, не сумевшая уйти в большую воду. В этих непроходимых плавнях десятками добывали огромных щук и сазанов, а бывало, брали и осетра. И это, почитай, всего-то в двух верстах от дома пешим ходом.

…Графиня Морозова прибыла в фамильные владения юной барышней, после того, как ее жених, бравый поручик девятнадцати лет от роду, геройски погиб за царя, отечество и русско-болгарскую дружбу в кровопролитной баталии под Шипкой. Из далекой Москвы она привезла человек двадцать – поваров, прачек и прочую прислугу. Графиня объявила, что будет носить траур до конца своих дней, и поставила на высоком берегу часовню, в которой молилась об упокоении души убиенного поручика.

А потом принялась строить усадьбу. Именно тогда и срыли нелепую отмель, которая портила новой хозяйке вид из окна. Местный лекарь, знавший толк в анатомии, первым оценил необычную форму новорожденного острова. Так и появилось название – остров "Сердце", хотя деревня официально называлась Морозовкой по вполне понятным причинам.

С точки зрения русского языка название было не совсем удобным. К примеру, в ответ на вопрос: "Ты куда?" можно было услышать странно звучащий для непосвященного ответ: "Да съезжу на Сердце. К вечеру вернусь". Встречались и совсем смешные обороты: "Под Сердцем вода чище…". Или "Спроси на Сердце. Там скажут…". И даже, извините, так: "В Сердце лишний раз не лезь – п…й навешают"… Однако – прижилось, и незадолго до революции удивительное название стало официальным…

В первый же год своего затворничества графиня самолично заложила кипарисовую аллею, тянувшуюся через весь остров. Причем два дерева сажала сама – одно прямо у ворот усадьбы, второе в конце аллеи, рядом с деревянной пристанью. Тут же установили позеленевшую со временем медную табличку "Заложена апреля 15-го в лето 1879".

Маленькие кустики за десятилетия вымахали до серьезных размеров и превратились в сплошной густо-зеленый тоннель, внутри которого даже в самую лютую жару было прохладно и тихо, а запах был какой-то особый, вроде бы хвойный, как от обычной сосны, но все же иной.

И по зиме внутри тоже был особый микроклимат. Снег лежал тихий и пушистый, будто просеянный сквозь плотную хвою. Иногда доходило до странного: по весне вокруг аллеи уже ни снежинки, а внутри снег, словно убереженный для каких-то нужд…

Графиня тихо жила на острове вплоть до 1917 года, когда вскоре после Октябрьской революции группа одуревших от воли и безнаказанности жителей Сердца вышвырнула шестидесятилетнюю женщину со всеми немногочисленными домочадцами вон из холодного нетопленого дома. И брела она к пристани, прощаясь с островом, по кипарисовой аллее, которая стала для нее дорогой в неизвестность…

В усадьбе сначала устроили погром и растащили все, включая унитазные цепочки, которые еще долгие годы обнаруживались во дворах в виде креплений для дверных щеколд.

Потом здесь поместили губернскую психиатрическую лечебницу, резонно полагая, что душевнобольные будут на острове в надежной изоляции и досаждать никому не будут, разве что местным жителям.

После войны психов переселили на "большую землю", а в старой усадьбе организовали межрайонную школу-интернат для детей с отклонениями в развитии. Тут тоже сыграла роль география: на острове легче было спрятать этот маленький дом детской скорби. К тому же опыт многолетнего общения с душевнобольными позволял островитянам стойко воспринимать каждодневное соприкосновение с непростыми детскими судьбами. Дети жили не взаперти, и на деревенской улице можно было встретить, к примеру, двух улыбчивых братьев, носивших выцветшие бескозырки с обтрепанными самодельными лентами. Каждый день после обеда они часами сидели на берегу, выставив в сторону воды кривые палки, изображавшие удочки.

– Поймали что? – спрашивали прохожие.

Братья жизнерадостно кивали, показывая на выемку в песке, куда складывали мокрые листья, заменявшие пойманную рыбу.

– Спаси, Господи! – крестились на графскую часовню сердобольные бабы. – Убогие! Что с них взять…

Дети – большинство – были сиротами. У других имелись родители, которые не появлялись годами. А когда приезжали, давали повод деревенским тяжко вздыхать и рассуждать о том, что надо бы ввести смертную казнь за то, что родители делают детей по пьянке, а потом бросают их – больных и убогих.

Школа-интернат в старинной графской усадьбе была не только центральной достопримечательностью острова, но и кормилицей для части взрослого населения, которое детей учило и обихаживало. А вообще с работой на острове дела обстояли неважно. Рыболовецкая артель была маломощная – всего-то один задрипанный баркас. Средняя школа для обычных детей со временем стала малокомплектной, то есть работала с неполными классами, по причине чего учителя имели неполную нагрузку, а школу то и дело грозились закрыть.

Имелись на острове Дом быта и несколько маленьких магазинов, где на прилавках, рядом с детскими игрушками китайского производства, страшноватого вида сапогами, а также всяким малопригодным к применению ширпотребом, расположились крупы, хлеб из местной пекарни, сахар, сигареты и водка, которую деревенские особо не брали, а если брали, то только по большим праздникам, обходясь местным самогоном. Был также обветшавший клуб, где вечерами организовывали дискотеки для молодежи или крутили кино. А футбольное поле в самом центре острова угадывалось только по наличию покосившихся ворот и остаткам сваренных из металлических труб проржавевших трибун, на которых по воскресеньям местные жители и приезжие организовывали стихийную барахолку.

Кормились в основном от реки и с Каспия, до которого было рукой подать – километров двадцать. Кроме того, многие мужики работали на "большой земле". Поэтому по утрам и после семи вечера оживал деревянный причал, выстроенный, надо сказать, с умом, так как естественная островная впадина защищала приставшие суда от ветра и высокой волжской волны.