Остров Сердце

Максим Теплый

Остров Сердце

Ошибка десантника Морозова

Хмель слабел, но голова по-прежнему была тяжелой. "Пора!" – выдохнул он и резко поднялся. Осколки луны соскользнули в воду с его мокрого тела. Морозов еще пару раз обдал себя прохладной влагой и решительно зашагал к берегу по растревоженной лунной дорожке.

В этих местах, там, где русло реки, огибая большой остров, скатывалось многочисленными протоками в Каспий, июльское пекло дело обычное. Но чтобы так давило, начиная с мая, не помнили даже старожилы…

Степан, наконец, почувствовал облегчение. Он долго шел вдоль берега по всхлипывающей воде, потом упруго захрустел влажный прибрежный песок. Его путь лежал в противоположную сторону от деревни, к дому Полины Святкиной – бабы Поли, как ее называли с незапамятных времен, поскольку на острове почти никто не помнил ее молодой.

– Будет тебе любовь-морковь! – мрачно бурчал он себе под нос, репетируя диалог с невидимым собеседником. Потом остановился, пригнул голову и нанес удар по невидимой мишени. И по тому, с какой свирепостью рассек ночной воздух тяжелый кулак, было видно, что парень не шутит, а окажись перед ним тот, кому он обещает посчитаться за "любовь-морковь"… ну, в общем, сам виноват. Не лезь, значит!

Увлеченный разминкой, Степан прошел буквально в двух шагах от едва различимой в темноте фигуры. Да и все равно не разглядел бы слившегося с деревом мужчину, который стоял абсолютно неподвижно, наблюдая за ночным купанием.

Когда Степкины шаги окончательно стихли, наблюдатель уверенно двинулся следом. Но ступал он по-кошачьи беззвучно, явно не желая, чтобы кто-то обнаружил его до времени.

…Степан наотмашь хлопнул себя по руке, убивая очередного назойливого комара – так, будто прихлопнуть хотел кого-то совсем другого.

– Будет тебе инвалидность с прибором! – скрипел он зубами. – Ща, погоди! Кровью забулькаешь, сука городская!…

Он шел в горку, ориентируясь на тусклый свет, который с трудом пробивался через кромешную мглу. Керосинку баба Поля зажигала в сенях каждый вечер, зимой и летом, не надеясь на электричество, которое в деревне часто отключали. Так повелось давно, и все знали – почему.

…Собаки молчали, пока Степа не пересек в ночном пространстве какую-то невидимую черту, а потом взорвались неистовым, переливающимся на все лады гвалтом. Стая, числом голов в пятнадцать, летела на него с горы, а вел ее огромный черный кобель, потерявший в многочисленных боях большую часть хвоста и лишенный возможности лаять по причине страшной раны на горле и покалеченных голосовых связок. Степан не сбавлял шаг, бесстрашно шел навстречу собачьей ораве.

– Цыц, Шерхан! – прикрикнул он.

Вожак резко присел, услышав из темноты знакомый голос. Он по инерции пролетел еще несколько метров, шумно сбивая хрустящую гальку, и завилял хвостом. Вся стая умолкла, как по команде. Собаки подбежали и приветливо обнюхали гостя, который, судя по всему, был им не просто знаком, но и почитаем, так как некоторые откровенно поджали хвосты и стали виновато поскуливать.

Молчаливый Шерхан ткнулся Морозову в ноги холодным шершавым носом и позволил себя потрепать по спине. Потом подал невидимый знак собачьему сообществу, и псы, выстроившись наподобие мотоциклетного эскорта, двинулись в сторону избы, сопровождая Степана до самого крыльца.

Перед дверью Морозов притормозил, так как не раз и не два набивал шишки о низкую притолоку. Памятуя об этом, он наклонился с запасом и ловко нырнул в проем.

В скудно освещенных сенях возле пустого стола сидела древняя старуха. Она быстро двигала искореженными возрастом шишковатыми пальцами, словно скручивала невидимую нить, и напряженно смотрела в темное окно, явно ожидая кого-то. Сморщенные сероватые губы шевелились в такт движению пальцев – то ли она вела счет своим бесконечным переборам, то ли находила в этом своем занятии какую-то иную надобность.

– Здравствуй, баб Поль! – громко поздоровался Степан. – Все колдуешь?… – и, не дожидаясь ответа, добавил: – Ты через колдовство свое и живешь, годов не считаешь! Сколь тебе? Сто было уже?… – Степан поглядел по сторонам, пододвинул к столу табуретку и уселся напротив старухи, пытаясь ухватить ее взгляд. – Забыла про тебя смерть, баба Поля!

– Забыла… – легко согласилась старуха.

– Постоялец твой где? Разговор к нему имеется!

– Нету его! – отозвалась старуха дребезжащим дискантом. – Ты, Степа, вот что: не лезь к ему!…Душу свою побереги! Не трать попусту!

– Душу, говоришь?! – Морозов даже вскочил от возмущения. – Ему, значит, можно, да? А я, может, только в глаза его нахальные поглядеть хочу! Может, даже и не трону его!…Когда явится-то? Утро скоро…

– Не тронет он, как же! Говорю тебе, Степа – нет промеж них ничего!… Выдумала все, дурища, народ взбаламутила…

– Может, и выдумала! – сжал кулаки Морозов. – А мне-то теперь как быть?! Что про меня скажут? Что заезжий хмырь, которому не за бабами бегать, а на пенсию собираться, девку у Степки Морозова увел?! Да я этого… – он зашелся, не находя нужного слова… – эту гниль московскую пополам перешибу! А ты, понятно! Племяша своего выгораживаешь! Только его никто Верке под юбку палкой не гнал!…Шалаве этой!…

– Прекрати на девку напраслину возводить! – строго оборвала его старуха и укоризненно вздохнула: – Верка, конечно, тоже хороша! Наболтала невесть чего, не распутаешь! Давай, Степа, с утра поговорим. Спокойно, семейно… Выпивший ты сейчас для серьезного разговора, вот тебя на мордобой и тянет. Полечись, вон, настойкой моей и на сеновал иди. Нечего по деревне ночью шататься – беду нагуляешь. Слышь, что ль?! – баба Поля повысила голос и взглянула на угрюмо молчавшего Морозова прозрачными светло-серыми глазами, почему-то пронзительно цепкими, хотя вся деревня знала, что старуха почти не видит.

Степан столкнулся с этим взглядом и сразу как-то обмяк.

– Где настойка? – неожиданно согласился он.

– Где всегда, – сухо ответила старуха. – Только полстакана, не боле. А то, гляжу, ты в деда свого пошел… Тоже станешь, как он, чертей по деревне гонять… Сейчас выпей, а завтра, как проснешься, я тебе слово скажу.

– Какое такое слово? – мрачно спросил Степан.

– А такое! Пить перестанешь! Совсем!

– Все пьют, – возмутился Морозов, – а я, значит, перестану?

– Перестанешь, Степушка. Потому как нельзя тебе пить. Все люди разные. Кому дано, а кому и нет. Помрешь иначе! Ступай!

Степан буркнул что-то под нос и направился в дом. Грохнула посуда на кухне. Потом он снова объявился в сенях и, утирая губы, ехидно уточнил:

– А лечить, баб Поль, чем будешь? Самогонкой своей?… Тут я согласный! По стакану три раза в день, до еды! Годится! Лечи давай!

– Выпил, что ль? Теперь ложись, – не обращая внимания на ехидный тон Степана, сказала старуха. – Глаза закрой и скажи про себя три раза: "Приходи сон, смыкай очи, успокой душу посреди ночи!". Дай-ка руку…

Парень протянул огромную ладонь, шершавую, как наждачная бумага. Баба Поля вложила в нее свою сухую до прозрачности кисть, перетянутую синими венами и тонкими сухожилиями, прикрыла глаза и, склонив голову, что-то зашептала. Степан уставился на ее темя, прикрытое редкими седыми волосами, в которых непонятно как держался тяжелый гребень. Он в бабкины заговоры особо не верил, но тут вроде как дрожь какая по нему через руку прошла, и Морозов с удивлением почувствовал полное безразличие ко всему: и к заезжему наглецу, отбившему у него красавицу-Верку, да и к самой Верке…

…Степан год как вернулся из армии и все не мог определиться. Устраивался на работу – то грузчиком, то водителем в рыболовецкой артели, но всякий раз бросал очередное нелюбое дело и искал новое.

После суровой мужской работы, которой была насыщена его служба в десанте, жизнь в родной деревне казалась ему пресной и бестолковой. Он хотел снова поймать жизненный кураж, почувствовать себя настоящим мужчиной и заработать денег, чтобы тратить их широко, красиво и беззаботно. На Верку, разумеется, в первую очередь.