Страница 14 из 15
Ехали спецпоездом до Челябинска. Потом остановка в Петропавловске североказахстанском, оттуда на лошадях — в степную глубинку до села Явленка на берегу Ишима. Знакомились с жизнью переселенцев, сибирских казаков, казахов.
Поездом — в Омск. На пароходе по Иртышу — в Павлодар, затем алтайский Славгород, знакомство с цветущей колонией немцев-менонитов. И снова на лошадях — четыреста верст по черноземной степи до Камня-на-Оби. И в Кулундинской степи побывали, там, где полвека спустя будет развертываться советская целинная эпопея.
Тхоржевский, который был не только исполнительным чиновником, но и поэтом-переводчиком, так описывал эту поездку: «С тех пор начался и продолжал крутиться до 10 сентября интересный, но утомительный для всех „сибирский кинематограф“. В поезде, на пароходе по Иртышу, в бешеной скачке на перекладных сотни верст по сибирским степям, от схода к сходу, от поселка к поселку мелькали картины Сибири. Мужики, киргизы, переселенцы, церкви и больницы, склады сельскохозяйственных орудий. Поочередно сменялись, докладывали Столыпину и мелкие переселенческие чиновники, и важное сибирское начальство».
По итогам этой поездки царю была направлена всеподданнейшая записка, в которой отмечался как небывалый подъем переселения, так и то обстоятельство, что правительственные организации не успевают отводить участки, строить дороги, колодцы и врачебно-продовольственные пункты. Более того, одни районы переполнены переселенцами, не находящими земли, а в других выделенные участки пустуют. Словом, происходила обычная организационная неразбериха, свойственная всякому массовому действу, в котором принимает участие власть. Последствием этой неразберихи было возвратное движение крестьян. «Печальная история, — сообщалось в записке, — это увеличение обратного движения в текущем году из Сибири. Число семейных обратных на 1 сентября превысило уже 50 тысяч — на 14 тысяч больше прошлого года». Всего же за 1906–1914 годы обратно вернулось более миллиона человек, 27 процентов общего числа переселенцев. И это при том, что большинство «возвращенцев» продали свои земельные наделы на родине, так что и возвращаться им было практически некуда, разве что пополнять люмпенизированную массу городов и сел — горючий материал для грядущих бунташных дел.
Как же складывалась судьба оставшихся? До 700 тысяч человек разбрелись по Сибири, пополнив число наемных рабочих у старожилов. Но два миллиона крестьян осели на землю, обзавелись хозяйством. С их потомками мне приходилось встречаться в омских селах, где в семидесятые годы прошлого века еще помнили дедов, в начале века пришедших откуда-то из белорусской лесной стороны или из Поволжья, помнили о тяготах первых лет освоения новых земель и том ощущении простора и новых возможностей хозяйствования, которое охватывало переселенцев в Сибири.
Американских фермеров из них не получалось, и тем не менее освоение сибирской целины, так же как и прерий американского Запада, способствовало использованию более совершенных земледельческих орудий. Склады переселенческого управления бойко торговали металлическими плугами, жатками и другой техникой.
Воспроизводился классический сюжет российской аграрной истории — крестьянин приходил на новье — выжигал ли лес или распахивал степную целину и первое время снимал хорошие хлеба. Потом урожайность падала, и надо было идти дальше.
В третье пятилетие двадцатого века темпы прироста зерновых в Сибири составили 66 процентов, а в Европейской России — 11 процентов. Сразу же возник кризис сбыта. Куда везти хлеб? На Восток — значит подрывать молодое амурское земледелие. На Запад? В Челябинске действовал тарифный перелом — переставала работать льгота при оплате перевозки грузов на дальние расстояния, и это означало, что помещик Европейской России, боясь конкуренции, преграждает путь сибирскому зерну. Тут было над чем подумать государственной власти.
Но вот скотоводство в Зауралье развивалось полным ходом. К 1917 году сибирские крестьяне имели вдвое больше коров, чем в Европейской России. И проблема сбыта молока решалась путем кооперации, развивалась сеть не только частных, но и артельных маслозаводов. Только за границу в 1913 году было отправлено 4,5 миллиона пудов топленого масла.
XIII. Нетерпение
Нет, пожалуй, ни одного явления российской истории, которое воспринималось бы современным нам общественным сознанием столь по-разному, со столь противоположных позиций, как столыпинская реформа. Для одних она — благо, попытка вывода страны из кризиса и спасения отечества от грядущих революционных катаклизмов, создания естественных для того времени социально-экономических отношений. Для других — это попытка с негодными средствами, с заведомо неудачным результатом, продиктованная сословным стремлением спасения помещичье-дворянского строя. В зависимости от позиции историка из анналов прошлого извлекаются и различные показатели реформы, ее итоговые цифры, которые пляшут, разнятся, доказывая ту или иную точку зрения. Попытаюсь с возможной осторожностью проанализировать эти итоги и я, используя цифры из разных источников.
Считается, что за 1907–1915 годы из общины вышло более трех миллионов хозяев — четверть всех крестьянских дворов. Но выход из общины вовсе не означал перехода к частному хозяйствованию. Свыше 1,2 миллиона крестьян продали надельную землю, переселяясь в Сибирь или пополнив ряды наемных сельских или городских работников. И все-таки на надельных землях за это время образовалось 300 тысяч хуторов и 1,3 миллиона отрубов. Это и была та самая армия собственников, на которых так рассчитывал Столыпин в своих проектах. Им предстояло работать на участках, размеры которых составляли в среднем по России 7,7 десятины. Между тем норма продовольственного обеспечения типичной крестьянской семьи численностью 6–7 человек в условиях сохранявшегося в России трехпольного севооборота, по подсчетам земских агрономов, предусматривала размеры участка в 10–12 десятин. Только при превышении этой нормы хозяйство можно было считать фермерским, то есть товарным, работающим не на собственный прокорм, а на рынок. Разумеется, цифры эти средние. Социальная поляризация на селе должна была приводить к концентрации земли у одних и к разорению других. Но для этого требовалось время, которого у Столыпина не было. Его крик: «Дайте мне двадцать лет, и вы не узнаете Россию!» — означал понимание того, что никаких двадцати лет у него нет и не может быть не только из-за зыбкости и конечности его собственной жизни, но и в силу подспудного понимания того, что реформа опоздала на тридцать лет, что начинать ее надо было во времена Бунге, как тот и предлагал, а теперь реформаторы сидят на вулкане революционных страстей, на кипящем котле, крышку которого вот-вот снесет и надо торопиться, торопиться…
Первоначально ему казалось, что, для того чтобы «вбить клин» в общину, достаточно отдельным домохозяевам укрепить наделы даже и при сохранении чересполосицы, а потом приступить к разбивке деревенского надела на хутора или отруба. Но вскоре вышел Закон о землеустройстве, по которому села, где были проведены землеустроительные работы, считались перешедшими к наследственному владению своими наделами. Таким образом, на хутора и отруба стали, в сущности, насильственно разверстывать целые селения.
Еще будучи гродненским губернатором и высказываясь за уничтожение общинной собственности Столыпин говорил: «Ставить в зависимость от доброй воли крестьян момент ожидаемой реформы, рассчитывать, что при подъеме умственного развития населения, которое настанет неизвестно когда, жгучие вопросы разрешатся сами собой, это значит отложить на неопределенное время проведение тех мероприятий, без которых немыслима ни культура, ни подъем доходности земли, ни спокойное владение земельной собственностью».
Ждать не хотелось, тем более что сроки этого ожидания были неопределенно долгими. В соседней Пруссии переход от общины к хуторам занял сто лет.
Но и насильственная землеустроительная разверстка целых селений не давала возможности покончить с чересполосицей. Только четверть всех единоличных хозяйств владели на своих хуторах и отрубах землей, собранной в одном месте, еще четверть — имели полосы в трех местах, а половина — в двух. Идея компактного производительно работающего хутора реализовывалась медленно и трудно, встречая сопротивление крестьянства. К тому же экономические результаты отнюдь не подтверждали плодотворности этой идеи. Среднегодовой прирост продукции сельского хозяйства с 1901–1905 по 1909–1914 годы снизился с 2,4 до 1,4 процента. И хотя в 1912 году по валовому сбору зерна Россия вышла на первое место в Европе, по урожайности она оставалась на одном из последних мест, да и главными поставщиками зерна были не реформированные крестьянские хозяйства, а все те же помещичьи имения. Перетасовав надельные земли, реформа не изменила общинной психологии всего земельного строя, отнюдь не приноровленного к современной агрикультуре. Да и какая агрикультура могла быть на семи десятинах хуторской земли без пастбищ, принадлежащих общине, без дорог, без инвестиций.