Страница 6 из 29
«Они при первых допросах представляются не помнящими ни места, где совершено убийство и где скрыто тело убитого, ни лиц, оное совершивших. Сначала они обвиняли одного еврея Поселенного, а потом обратили сие на целое общество евреев и евреек, не объяснив и причины столь разительного изменения. В то же время, когда тело солдатского сына было найдено в поле [на лесной поляне], они утверждали, что бросили оное с камнем в воду. Самое единогласное их показание, покрывшее, так сказать, все их разноречия, и составленное, как удостоверяет следователь Страхов, посредством припамятования, продолжавшегося год и несколько месяцев, является в необыкновенном виде. Доносчицы, вначале не помнившие главных обстоятельств происшествия, с течением времени, возобновляя оные постепенно, изложили, наконец, с неимоверной отчетностью. Здесь уже описали они самые мелкие и ничтожные подробности, несмотря на то, что две из них, Терентьева и Максимова, по собственному их удостоверению, при некоторых из сих обстоятельств находились в пьяном состоянии. Не предположив постороннего какого-то влияния на припамятование доказчиц, нельзя допустить подобного превращения из беспамятства в необыкновенную память, возраставшую по мере отдаления от времени происшествия… Подвергнув внимательному разбору единогласное показание доказчиц, Гражданский департамент находит оное несообразным: а) с обстоятельствами, при первом следствии обнаруженными, б) с медицинским свидетельством и в) со здравым смыслом».(131)
Мордвинов приводит примеры всех трех типов «несообразностей».
Вот одна из несообразностей с обстоятельствами дела: «обыск в доме еврейки Мирки произведен был после уже открытия мертвого тела (5 мая), а доносчицы утверждают, что мальчика еще живого прятали от сего обыска, и, дабы придать более вероятия сему показанию, добавляют, что Хана Цетлин [к которой якобы перенесли мальчика], после обыска, говорила, смеясь, что его во время обыска в доме Мирки не нашли».(132)
Вот одно из несоответствий с медицинским свидетельством: «Доказчицы утверждают, что в школе [синагоге] кололи мальчика все евреи и еврейки, коих было более 40 человек, на теле же замечено штаб-лекарем только 14 ранок, в числе коих не упоминается о ранках близ пазуха, на левом боку между ребрами и на плече, нанесенных Максимовой и Козловской, по собственному их уверению». (133) Еще одно, не менее примечательное: «Доказчицы упоминают об обрезании уда, совершенном пред истязанием мальчика; но в свидетельстве медика о сем ничего не упомянуто, тогда как штаб-лекарю нельзя было не заметить сего знака и не поместить оного в свидетельстве, тем более, что он видел неважное пятно на кончике тайного уда наверху, происшедшее, по мнению его, от сильного трения ляжек». (133–134)
Более обстоятельно Мордвинов останавливается на несоответствии показаний «доказчиц» здравому смыслу. По их словам, из трехлетнего мальчика были извлечено в несколько раз больше крови, чем могло содержаться в его маленьком тельце. Кровь эту Терентьева якобы возила в другие города через год и через два года после ее извлечения, и при этом кровь сохраняла свои свойства, хотя, она должна была давно разложиться и все свои свойства утратить. Евреи якобы продолжали давать Терентьевой преступные поручения уже после того, как та громогласно их обвиняла в убийстве, что конечно, совершенно немыслимо.
Мордвинов останавливается на путанице в показаниях трех доказчиц о ритуале обращения в иудейскую веру. Получается, что Козловскую «обратили» таким образом, что она сама ничего об этом не знала до последнего момента, зато обращение Максимовой и Терентьевой сопровождалось сложными приготовлениями и длительным обрядом; Марью Терентьеву голой поджаривали на сковородке, а затем выдали замуж за женатого человека, имеющего детей. Причем Козловскую обращали один раз, а Терентьеву и Максимову минимум по два раза. Уже обратившись в иудейство, они продолжали ходить в церковь и вообще «усердно исполняли христианский долг». (136–137)
Анализируя показания обвиняемых евреев, Мордвинов указывает, что все они отрицали свою вину, но следствие считало их уличенными, так как на допросах они не всегда вели себя по-джентельменски.
«Подсудимые, по удостоверению следователей, при допросах, при очных ставках и особенно при виде окровавленного лоскута приходили в исступление, с судорожными движениями в лице бросали на Терентьеву зверские взгляды и осыпали ее ругательствами, некоторые же из них впадали в совершенное изнеможение. Подобные явления свойственны людям, пораженным важною, неожиданной случайностью… Несообразно с судебными уставами, не зная ни нервного состояния в допрашиваемом, ни нравственных сил его, соразмерять степень виновности с явлениями наружными». (139)
Во второй, более короткой, части Заключения, Мордвинов останавливается на других убийствах, вменявшихся велижским узникам. Он «находит, что оные не могут подлежать судебному разбору и по давности времен, и более потому, что не доказано даже существование тех детей, кои по показанию доносчиц, были жертвами истязаний». И далее в сноске: «Таковы крестьянские дети, по показанию доказчиц, умерщвленные: две девочки в корчме Семичево, две девочки и два мальчика в корчме Брусановской. Хотя же в деле об умерщвлении двух мальчиков в доме еврейки Мирки открыто, что крестьянка деревни Седельцев бежала с двумя сыновьями, но действительно ли сии мальчики были умерщвлены, о том нет доказательств» (140). К тому же все обвинения исходили от тех же трех доказчиц, плюс еще одной (ими оговоренной) Марьи Ковалевой, которая долго отрицала, что ей известно что-либо об убийствах, затем, после сильного морального и физического давления, подтвердила то, что от нее требовали, после чего покончила с собой. «Но так как она, по словам ее, участвовала в преступлении во время малолетства, то обстоятельство сие не заслуживает внимания».(140)
«Велижская следственная комиссия, на обязанности коей лежало объяснить истину и оградить невинных, не обратила никакого внимания на те ясно видимые обстоятельства, которые могли раскрыть обдуманный замысел, ни на самые противоречия, ложь и вымыслы, которыми наполнены показания доказчиц». (141)
Такой итог подвел Мордвинов этому крупномасштабному позорищу.
Как уже говорилось, в «Розыскании о убиении евреями христианских младенцев» Велижское дело занимает не многим менее половины текста.[26] Это единственное дело, подлинными материалами которого автор располагал в полном объеме, получив их из государственного архива, включая, конечно, мнения сенаторов, Заключение Н.С. Мордвинова, решение Государственного Совета, рескрипт Николая I. Однако автор «Розыскания» сводит изложение всего дела к пересказу дискредитированных материалов следствия, причем в его пересказе их тенденциозность даже усилена. О разногласии в Сенате и единогласном решении Государственного Совета сказано мимоходом; Заключение Мордвинова и даже его имя ни разу не упомянуто.
Однако Заключение автор читал и даже пытался с ним полемизировать. На стр. 59, где под номером 122 числится убийство двух крестьянских мальчиков в 1817 году, говорится: «Показания этих трех женщин, несмотря на запутанность их, носят на себе, в отвратительных подробностях своих, отпечаток неотвергаемой истины (курсов мой — С.Р.). Так, например, Ковалева, в слезах и в страхе, рассказывала, где и по какому случаю она видела, в особом ларце у [Ханны] Цетлиной сухие кровяные лепешки из крови этих мальчиков и часть крови собранной в серебряный стакан, присовокупляя, что кровь уже испортилась и пахла мертвечиной».[27]
Это «наш ответ Чемберлену», то бишь Мордвинову, указавшему, что свидетельство Ковалевой нельзя принимать во внимание, так как оно относится к годам ее малолетства, когда смысла происходившего — даже если бы она что-то видела, — она понимать не могла. То, что само существование якобы убиенных мальчиков не доказано, автор «Розыскания», конечно, обходит.
26
В «Записке» издания 1913 года из 125 страниц текста (3–127) Велижскому делу отведено 52 страницы (58–62 и 72–120).
27
Записка 1913 г., стр. 59. Далее ссылки на «Записку» 1913 года даются в самом тексте в скобках.