Стремительное шоссе

— Вы-ы?.. Че-пу-ху мелете!

— Не чепуху — факт!.. Но кому же хочется умирать не живши? Я занялся спортом. Я не поэт там какой-нибудь и на море нежными глазами не глядел и не вздыхал… Я, знаете ль, окунулся в него с головой и поплыл… И плавал, и пла-вал, и пла-вал, как пароход… И вот, как видите, я благополучен. И когда я вижу туберкулезного, я говорю ему: спорт… Спорт или гибель, как вам будет угодно.

— Ха-ха-ха! Я теперь тоже буду давать такие советы туберкулезным в третьей стадии.

— Ну, хотя и не в третьей, и я, разумеется, не был в третьей, а все-таки давайте. И что такое красота тела, если в нем червяк… Совсем не шутя я считал и считаю весьма корявого Геркулеса гораздо красивее, чем какой-то там Аполлон Бельведерский. А красивейшая женщина, какую я видел, — это… это, позвольте, где, уж не помню, — вообще в каком-то из «Огоньков» мне попался снимок с современной скульптуры… Стоит, понимаете ли, этакая бабища, ручищи сложила, как Наполеон, ножищи у нее слоновьи… Любую печку об нее расшибешь… Вот она, наша Венера Московская… Смеетесь? Смейтесь, вам это идет. Но все-таки я плотную икроножную мышцу предпочитаю всяческой там томности… которая походя мышьяк себе вспрыскивает да кали иодати хлещет… Вот вы врач и производите свои там операции, конечно, и приходится вам, я думаю, часто говорить своим пациенткам: «Терпи и не ори…» А такой операции, какая у нас сейчас производится над человеком, для его явной, разумеется, пользы, такой тонконогим не выдержать, нет… Колоссальнейший идет для будущего отбор, и, заметьте, только красота уцелеет. То есть сила, выносливость… то есть неутомимость, вот что… То есть скорее всякая там неуклюжесть, косолапость, только ни в коем случае не тонконогость, которая неминуемо должна будет погибнуть и погибнет.

— Дуня! — живо обернулся Митрофан назад. — У тебя как там насчет ног происходит?

— А ты не видал? — отвернулась Дуня.

— Да я как-то не разглядел.

— Ну, придет время, гляди лучше.

И Дуня сделала сердитое лицо.

Шоссе в этом, насквозь пронизанном солнцем молодом дубовом лесу, кое-где освободившем для лугов небольшие поляны, взбиралось кверху совершенно невообразимыми петлями, почти восьмерками. Машина поднималась по ним осторожно и медленно. Сирена ее почти безостановочно гудела. То и дело попадались встречные легковые машины и грузовики, и дубовый лес кругом наполнялся этим тревожным завыванием сирен.

Когда-то сделанное для лошадиной тяги шоссе теперь выпрямляли, разматывали петли. Вырубались и вывозились деревья, делались большие выемки.

Показалась и такая партия землекопов, — все юнцы, лет по семнадцати, обнаженные по пояс: делали подбои кирками в одном сильно каменистом месте, а немного дальше — другая партия — девочки того же возраста, в купальных костюмах. Они работали строго, только глянули исподлобья на старенький фиат.

— Это кто такие? — спросила Брагина Торопова.

— Это? Студенты дорожного техникума… и студентки… на практике… Я уж их видел раньше, — сказал Торопов. — У них, конечно, идет соревнование, а как же! И девчата ни за что не уступят, не таковские… Ах, как мало у нас людей рабочего возраста! Ошеломляюще мало… В это мы уперлись лбом. Страна наша потрясающе богата, но и огорчающе огромна. Сколько нам надо людей, чтобы освоить ее в кратчайший, как мы себе поставили, срок! И ничего нам не хватает: ни рабочих, ни угля, ни железа, потому что мы растем, растем и растем, и без конца намерены расти, черт возьми… Мы точек себе никаких впереди не намечаем, и пусть их никто от нас не ждет… У нас могут быть кочки, но не точки… Кстати, кочки… что-то такое я недавно узнал о кочковатых болотах, чего еще не было в газетах… А-а, да! Опыты нашего ученого Ридегера… Он, видите ли, заложил несколько опытных рисовых полей на болотах средней полосы, — рисовых, заметьте: на Волыни, на Припяти, на Оке под Рязанью, где-то под Курском и, наконец, и это самое важное, под Москвой, представьте! Есть такая речонка у нас — Яхрома, — на ней… И в результате — рис созрел, и даже, если память мне не изменяет, на Припяти раньше, чем на Волыни, а под Рязанью раньше, чем под Курском, но это уж зависело от высоты места. И в ре-зуль-тате рис передвинут, значит, на десять параллелей на север. Вот вам и опыты скромного советского ученого! Сейчас мы сеем рис на Кубани… с аэропланов… а года через два-три мы, может быть, все болота наши осушим и засеем рисом… И вывозить его будем куда угодно… Когда это было раньше, а?.. Положительно, наше время — это такое время, когда кажется, что и занятия-то более простого нет, как делать открытия… Один философ новейший определил человека, как существо инструментальное… Плохо! Устарело… Я бы внес дополнение: человек — это такое животное, которое каждый день в своей жизни делает открытие и каждый час во дню что-нибудь изобретает…

— А вот не изобретет ли кто-нибудь, — перебила его Брагина, — новый текст оперы «Пиковая дама»? Я об этом, признаться, давно уж мечтаю… Мне не совсем нравится и музыка этой оперы, она довольно упадочная, но пусть уж остается, если ее нечем заменить; в конце концов — это дело наших композиторов, а не мое, но те-екст, либретто, — его вполне можно построить поближе к Пушкину, то есть и к нашей эпохе, а не так, как состряпали Петр Ильич Чайковский с братцем Модестом… И если бы за это взялись наши молодые таланты, они могли бы с этим справиться прекрасно, а мы имели бы нашу классическую оперу со-ве-ти-зиро-ванной… А то мы стоим перед ней, как бараны, и боимся тронуть в ней хоть одну строчку… Между тем как она ставится… великолепно… Столько шелков и бархатов на сцене, что зрительницы про себя думают: «Ах, хорошо бы раздать все это по ордерам!»— и Брагина сделала при этом быстрый, хватающий жест.

Она и сидя была выше Торопова, ей приходилось наклонять к нему голову, когда она говорила, и могло бы показаться, что ей, привыкшей к торжественным позам и теперь державшейся на своем месте преувеличенно прямо, это несколько неприятно.

— Они думают, что переманили от нас Шаляпина своими гнусными миллионами и очень нас этим осиротили, — куда-то указал короткопалой рукой Торопов. — Нет, мерзавцы! Сто Шаляпиных у нас растет.

— Кстати, Шаляпин, — подхватила Брагина. — Как-то под Москвой, возле Тарасовки, в еловом парке иду, — вижу дом белый с колоннами, а перед домом, на куртине, — Психея, явно заграничной работы… Я зашла во двор, — разумеется, там рабочие жили, женщины какие-то молодые белье стирали… Спрашиваю: «Чья это была дача?» Никто не знал. Только говорят: «Может, бабка Афимья знает»… Нашла я бабку Афимью. «А это же, говорит, помещика Шаляпина дача…» Вот что он такое для народа: помещик, собственник, как всякий другой был, и больше ничего… А, как певца, народ его даже и не знал… При тех страшных ценах, которые он драл, где мог слышать его пролетариат? В граммофоне разве, и только… Но вы не поверите, — вдруг оживилась она, — до чего тонко разбираются в театральных представлениях наши молодые рабкоры. Я часто была председателем на их собраниях и вот, послушаю, как и что они говорят, и в такой телячий восторг прихожу, что дома потом свою мать-старуху готова задушить от радости. Целую ее и приговариваю: «Ты не знаешь, нет, ты и представить не можешь, до чего меня волнуют их успехи…» Мать моя когда-то молодость свою отдала революции, — она меня понимает… Я ведь и родилась в Якутске, а не где-нибудь в Пе-тер-бурге.

И Брагина горделиво повела полными плечами.

Направо, когда позволяли на это глядеть бешеные извивы шоссе, глубоко внизу, видно было, легла неширокая долина горной речки, а по этой долине сплошь ярко зеленели колхозные виноградники и сады; налево же, в лесу, около известковой скалы, что-то строилось, стоял вагон на колесах для ночевки рабочих, белели две палатки, лежали кучи морского песку, подвезенного сюда с пляжа грузовиками. Но так уж привыкли все к тому, что везде, куда ни глянь, что-нибудь строится, что никто даже и не спросил вслух, что именно строят здесь, в лесу, на десятом километре от города.