Страница 65 из 99
К р и с т и а н К р а х т. Карта мира. Эссе. Перевод с немецкого и английского Е. Воропаева. М., « Ad Marginem », 2009, 240 стр.
Мои описания будут избегать всякой теории. Как я
надеюсь, именно благодаря этому мне удастся заста-
вить говорить саму реальность: насколько мне удалось
освоить и запечатлеть этот новый, чуждый язык, при-
глушенный сурдиной совершенно измененной среды.
В. Беньямин. Письмо М. Буберу от 27 февраля st1:metricconverter productid="1927 г" w:st="on" 1927 г /st1:metricconverter .
Дом финский или английский,
песня среди гробниц,
и при смертельном риске
the german song без границ,
и пусть повсюду разруха,
сынам твоим дар мечты,
меланхолия духа,
удел белой расы, ты!
Готфрид Бенн, «У Северного моря »
Швейцарец Кристиан Крахт — своего рода реинкарнация Оскара Уайльда.
Эстет и модник в жизни (всегда идеальный пробор, отутюженные модельные сорочки) и в творчестве (значимое перечисление множества брендов в его романе «Faserland»), он определяет тренды и в современной европейской литературе.
Пишущий на немецком языке, Крахт, кажется, меньше всего времени провел в Европе. Учился в Америке, где изучал феминистическую и марксистскую философию (уже в этом виден намек на его неудовлетворенность общепринятыми теориями). Жил в Сомали, в качестве корреспондента «Der Spiegel» и «Welt am So
Прославился, впрочем, Крахт не этой медийной шумихой, но своими репортажами (еще в 1992 году он получил премию Акселя Шпрингера за репортаж «Меньше чем ноль: беспризорные Лондона») и книгами. Его роман «Faserland» (1995) — история пустых тусовочных скитаний 28-летнего Холдена Колфилда по Германии в декорациях из не менее пустых модных брендов, освещенных тусклым светом бесконечного утра после вечеринки и омраченных постоянным похмельем и неотступной рвотой. Следующий, более глубокий и медитативный роман «1979» (2001) — о молодом тусовщике, оказавшемся в Иране накануне исламской революции, а затем отправляющемся в личное паломничество на священную тибетскую гору, чтобы попасть в плен к китайским коммунистам и там найти свое очень специальное просветление, растворяясь даже не в другой культуре и хронотопе, но в восточной массе... [5] «Проблема растворения поднята в романе Мишеля Уэльбека „Возможность острова”. Но в тысячу раз лучше об этом написал Дон Делилло. Проблема растворения в массе стоит в его романе „Мао II”. Я как писатель, как индивид готов раствориться в искусно приготовленном массовом человеческом вареве. Да, как индивид — в массовом человеческом вареве! Итак, в моем романе „1979” проблематикой стало исчезновение личности. Это вопрос физического состояния. В „Faserland” — это рвота, негативная перистальтика, в „1979” — это вынужденное похудение. Потеря веса, причем добровольная, до st1:metricconverter productid="38 килограммов" w:st="on" 38 килограммов /st1:metricconverter . <…> Это не аллегория. Просто исчезает оболочка, последняя ее часть. А значит, и сущность бытия» [6] , — комментирует Крахт. Упомянутые им имена — Уэльбека, начинавшего с осуждения европейской цивилизации в «Элементарных частицах», рассматривавшего идею растворения западной цивилизации в восточной в «Платформе» и предлагавшего идею некоторого фантастического постчеловечества в «Возможности острова» [7] , а также Делилло, герой которого ищет после американских терактов анонимность и забытье на Востоке, — важны для нашего разговора.
В «Метане» (2007) и «Я буду здесь, на солнце и в тени» (2008), вышедших недавно на русском языке, Крахт рассматривает, куда бы могли вынести европейскую цивилизацию другие пути ее развития. В «Я буду…», будто следуя недавней российской моде [8] на эсхатологические антиутопии и альтернативные истории, Крахт рассматривает будущее, которое могло бы воцариться в Швейцарии, если бы Ленин основал там Советскую республику (идея эта, кстати, не столь фантастична, как может показаться: так, у политолога и антифашиста Эрнста Никиша в работе 1945 года «Ошибки немецкого бытия» излагалась идея «большой Швейцарии» — объединенного немецкого государства, которое должно было выступать как своего рода мост между Востоком и Западом). Книга важна для нас не только допущением конца Европы вследствие идущей уже сто лет войны с фашистами, но и, как в «Faserland», мотивом потерянного, среди льдов и запустения, странствия — так опять же шел по пустой земле будущего робот-репликант главного героя из «Возможности острова» Уэльбека…
В начатом вместе с Инго Нирманом на Килиманджаро «Метане» Крахт идет еще дальше: будто обыгрывая идею Н. Федорова об осуждении науки «не за знания, а за бездейственность знания» [9] , он утверждает, что жизнь на Земле была создана газом метаном и им управлялась, пока газ не разочаровался в своем творении... Вставляя в текст отсылки к Уэльбеку (элементарные частицы, постлюди, ксенофобия, правда по отношению не к арабам, а к китайцам), Крахт создает зашкаливающе сатирическую альтернативную картину мира в духе Пелевина (у Пелевина в «Священной книге оборотня» молились на нефть, тут — на метан): визионер Каддафи медитирует на собственное имя, Хусейн дружит с Израилем и сам инициирует свое свержение, в Евроафрике тренируются камикадзе, японцы готовятся захватить Китай… Если в «1979» герой Крахта находил другой духовный источник (в Китае), то в «Метане» человечеству вообще изначально задается иной источник эволюционного развития.
«Сборник travel-текстов», как отечественные издатели определили «Карту мира», только формально можно отнести к «страноведческим» текстам, поскольку он развивает все те же крахтовские идеи растворения и просветления современного западного человека, переосмысления цивилизации нынешней Европы. Эти более чем серьезные идеи (так, «Faserland» был полон отсылок к «Божественной комедии» Данте, а «Метан» — к «Волшебной горе» Манна) словно бы сознательно скрываются, подобно тому как скрываются какие-либо эмоции и мысли под маской бесконечного сплина у вечных тусовщиков Крахта из числа «золотой молодежи» «золотого миллиарда». Метод Крахта лучше всего, как представляется, можно сориентировать относительно «Московского дневника» В. Беньямина. Провозглашая, что «все фактическое уже стало теорией», и следуя «логике парадокса» (понятие, введенное исследователями Беньямина), Беньямин будто отдает текст на откуп серии незначительных на первый взгляд деталей без их анализа (то, что Делез и Гваттари назовут позже «хаосмосом»). Поэтому его текст «изобилует смысловыми эллипсисами и важными вещами, проговоренными вскользь, в то время как отдельные детали (шкатулки, портреты Ленина, географические карты) и ритуалы (пример: постоянная игра в домино) непомерно разбухают, достигая местами поистине гомеровского размаха», а «значительная часть сообщений об усталости, бытовых трудностях и суровости местного климата является профанным способом говорить о Необмениваемом и Невыразимом...» [10]