Страница 31 из 46
— Гм, голодные! Ясно, голодные. Что же, по-твоему, легион нас тут жареными цыплятами угощает? — досадливо ворчит Николетина. Искоса оглядев сумку в руках матери, добавляет более миролюбиво: — Ну, доставай, что там у тебя, и ступай домой! Вон они опять начинают, и если в тебя угораздит… Гм!
Старая достает шматок копченого сала, кусок пирога и кладет на камень возле них, а зоркий Николетина, приметив что-то подозрительное на позиции неприятеля, дает знак своему помощнику и машет рукой на старуху:
— Ступай, мать, ступай скорее назад! Тебе надо проскочить через поляну и добраться до дороги.
Поглощенный тем, что происходит на той стороне, в легионе, Николетина больше не сердится и не грубит. Старая чувствует: начинается что-то серьезное, мешать тут не годится, и, не прощаясь, спешит вниз.
Опять вспыхивает перестрелка. Противник возобновил атаку. Легионеры делают перебежки под прикрытием своих пулеметов. Видимо, там не жалели патронов.
Николетина дает короткую очередь, потом на мгновение оборачивается и машет остановившейся старухе.
— Скорей, скорей! Я тебя прикрою!
Черная фигура снова движется, медленно ползет через поляну.
Распаленный боем, с горящими глазами, Николетина выпускает одну очередь за другой и во время минутной передышки кричит помощнику:
— Погляди-ка, Йовица, ушла старая?
— Она уже на середине поляны! — задыхаясь, говорит Йовица и вынимает новый магазин.
На этот раз противник особенно упорен. Неторопливо и методично, по всем правилам военного искусства он лезет вперед.
— Смотри, наши на правом фланге отступают! — не без волнения говорит Йовица и показывает на партизан, сбегающих сквозь редкую березовую рощицу с невысокого горного отрога. — Надо и нам отступать. А то ударят сбоку!
— Мы не отступим! — отрезает Николетина, поливая свинцом гребень высотки, где вспыхивают бледные огоньки вражеских выстрелов, чуть приметные на снегу. — Йовица, глянь, как там старая?
— Она уже на краю поляны. Теперь до дороги рукой подать.
— Ну, Йовица, еще немножко! — почти просительно выжимает из себя Николетина. Весь в поту, с налитыми кровью глазами, он и ухом не ведет в сторону связного, который сердито шипит, высунув из-за груды камней круглую голову:
— Пулемет! Пулемет!.. Николетина, отступай на старую позицию, к букам! Командир приказал!..
Разгоряченный боем, точно хмельной, Николетина, не оборачиваясь, торопливо выкрикивает:
— Йовица, как там старуха? Погляди!
— Все! Сошла на дорогу, — с облегчением докладывает Йовица.
Николетина выпускает последнюю очередь подлиннее, хватает пулемет и, пригнувшись, бежит к старым позициям.
— Пошли, Йовица, теперь можно! Сало захвати!.. Эх, мать, и попотел же я из-за тебя!
… Над крутым спуском к дороге, которая, извиваясь, сбегает вниз, в село, стоит, держась за мокрую ветку орешника, Николина мать. Не замечая пуль, посвистывающих высоко над нею, она провожает заплаканными глазами две далекие черные фигурки — одну побольше, другую поменьше — и кричит слабым голосом, как будто они могут ее услышать:
— Скорей, Ниджо, скорей, яблочко мое! Я тут, я в безопасности! Не бойся за меня, не бойся, голубь!..
Гибель Танасие Буля
В зарослях на пологом холме Лиеце встретились, впервые за пять месяцев, Николина рота и Омладинский ударный батальон.
— Вот они, вот они, целехоньки! — приветствовали омладинцев Николины бойцы, по-отечески радуясь, что снова видят своих ребят живыми и здоровыми. — Ну как, ребята, не отдали богу душу, а?
Среди бед и поражений прошлой зимы, когда неприятель со всех сторон лез на сузившуюся и ставшую тесной свободную территорию, мало кто верил, что уцелеет и доживет до такой радостной встречи. Они расставались, ослепленные снежным бураном, под захлебывающийся треск пулеметов и громыхание пушек, и казалось, что сама земля вокруг осыпается и валится в темную бездну. Прощай навеки, белый свет и песня!
— Выжили-таки, а? — радовались старые друзья, тыча друг друга под ребра и хлопая по спинам. Теперь, под весенним солнцем, в зелени кустов, они во всем видели знамение своего воскресения и полной победы над невзгодами зимы. Они ожили и расцвели, счастливые, ободренные внезапной встречей, и каждый думал про себя: «Вот сколько нас! Ничего, мы еще повоюем, будет и на нашей улице праздник!»
Николетина ворочался в бурливом и шумном сборище, как медведь, упоенный движением и собственной силой. Оглушенный гомоном, точно хмельной, он бродил в толпе и вдруг, остановившись как вкопанный и выпучив глаза, закричал:
— Да ты ли это, Танасие, сукин сын?
— Кто же, как не я! — весело ответил длинный загорелый парень. — А ты, Ниджо, как живешь-можешь?
Он двинулся навстречу и уже протянул было руку, но Николетина решительно остановил его:
— Стой, стой, погоди! Ты разве не погиб зимой?
— Как так погиб? Нет, брат.
— Врешь, подлец, как это нет?
— Да нет же! Вот ей-богу!
— А ну, не ври, гад двужильный! — взъерепенился Николетина. — Будто я самолично не видел, как ты упал, когда мы шли на прорыв!
— Э, браток! — присвистнул Танасие. — Ты ошибся тогда. Меня только миной оглушило.
— Быть того не может! Я же сам тебя за плечо тряс и звал, а ты — ни словечка и бровью не повел. Ну мертвый и есть мертвый.
— А как же иначе, коли меня так по башке трахнуло, что я и мины не слыхал.
— Смотри, брат! — удивлялся Николетина. — А я-то думаю: отвоевался мой Танасие. Эх, Тане мой, Тане! Стал я около тебя честь честью на колени и снял револьвер, чтоб неприятелю не достался. Самого тут чуть живьем не сцапали.
— Слава богу, а то я боялся, что это противник снял. Решили, думаю, что мертвый, вот и разоружили.
— Нет, брат, это был лично я, — заверил Ниджо. — Выбрался я кое-как из этой свалки и догнал роту. Иду в колонне, гляжу на твой револьвер, и слезы у меня в три ручья. Жалко хорошего товарища.
— Э, врешь ты небось! — прервал его Танасие, а у самого лицо от волнения скривилось, как от кислого яблока.
— Вот-те крест святой — горючими слезами обливался! Счастье еще, что темно было и эти мои дьяволы ничего не заметили.
— Ха-ха, а я-то жив!
— Ну да. Кто бы мог подумать, что ты такой мошенник и так меня надуешь!
— Так откуда же я знал, что ты плакать будешь? — начал оправдываться Танасие. — Кто это станет убиваться по непутевому Танасие Булю из Стрмоноги?
— Ох, и вредный же ты! — озлился Николетина, садясь рядом с ним в тени орешника. — Что же ты думаешь, я тебе и вправду такой плохой товарищ? Вот теперь мне и в самом деле жалко, что я тогда слезу пустил.
— Ну вот, видишь, какой ты! — с укором протянул Танасие.
— Я тебя лучше оплакал, чем кто другой, — серьезно продолжал Николетина. — Знал бы ты, какую я речь в роте сказал о твоей геройской кончине!
— Да иди ты! — замигал, не веря, Танасие и во все глаза уставился на Николетину.
— Еще какую речь, брат ты мой! Так распалился, что слова из меня, как искры, сыпались. Начал я с того, что, дескать, противник открыл с откосов пулеметный и минометный огонь, а ты первый выскочил из укрытия и бросился в атаку.
— Гм… то есть… ну да, — пробормотал Танасие, взволнованно дыша.
— Товарищи, говорю, вспомнил Танасие свое сожженное село и малых сирот, стиснул в руках автомат…
— Верно, верно, стиснул… Только винтовка это была…
— Знаю, что винтовка, но оно красивее получается, если автомат… Стиснул, говорю, свой автомат и пустился по зеленому лесочку…
— Ага… только это в скалах было…
— Ясное дело — в скалах, но трогательней получается, если сказать, что идет юнак по зеленому лесочку, так жальче выходит… Бежит, говорю, наш Тане, а пули вокруг него сыплются, как град небесный.
— Уж это как есть, палили здорово! — приосанился парень, сверкнув глазами.
— А ты как думал! — распалялся Николетина. — Свистят пули, решетят шинель — серую кабаницу [20]…
20
Кабаница — национальная верхняя одежда, плащ-накидка.