Страница 3 из 4
— Снег! — крикнул Дубовец и бросился помогать тащить буи с кормы. — Навались, молодцы! Навались, как на борщ!
Корабли, шедшие севернее, на глазах исчезали в этой стене один за другим, словно она прожорливо заглатывала их. С неестественной чудовищной быстротой. Проваливались в ничто… Будто навеки… Навсегда…
Потом белая стена подвинулась на «Тайфун» и стала сжимать и обволакивать его. Нос, мостик, труба, мачта — все исчезало в белом бешенстве бурана.
И тут с кормы резанул по ушам отчаянный крик Кани:
— Мина!!
Грохот сапог по палубе был ответом на этот крик, но первым оказался у трал-балки старлей. Стивен изо всех сил нажал ногой на аварийную педаль. Лебедка, заскрежетав, остановилась.
…Почти у самой кормы прыгал на волнах огромный, черного цвета шар, словно забавлялся, словно заигрывал с кораблем: рванется ближе — и отстанет, бросится к нему — и отскочит.
Ожидая удара, угрожающе торчали на корпусе мины острые свинцовые колпачки.
— Будто черт из ада рога показывает, — по привычке сострил Стивен и, словно в этом была вина матросов, спросил: — Что вы это, хлопцы, такую чертовину мне притащили? — А потом побледнел и скомандовал вдруг севшим голосом: — Травить! Давай ход! За кормою мина!
Не было в эту минуту на палубе человека, который не подумал бы, что нельзя ждать, пока дадут ход, что волны швыряют бок о бок и корабль и его смерть, что всего лишь один-единственный удар, и судно наклонится, начнет рвать бортом волны, а затем, как распоротая ржавая жестянка, пойдет на дно. И взрыв вышвырнет этих людей, только что живых и веселых, в ледяную воду, где уже никто не найдет их в снежной каше. Потому что даже «SOS» подать не успеешь, потому что никто не спохватится раньше, чем через час-два, а потом нельзя будет отыскать людей в снежном буране. А тот, кто чудом продержится на воде, все равно замерзнет.
И тогда мичман с удивлением вдруг услышал голос Кани:
— Разрешите в воду.
Стивен молчал. В ледяной воде прыгали зеленоватые комья снега. Крутая волна накатывалась из белой мглы…
Лицо его скривилось. Он сам схватил отпорный крюк и начал осторожно отводить мину от борта.
— Добро, — он не глядел в глаза. — Добро.
И сразу же глухо ухнуло в воде.
Мичман не узнавал старлея. Обычно такое молодое лицо его сейчас будто высохло и окаменело. Но он не узнавал и Каню в отчаянном его поступке, в этом броске в неведомое, возможно, в смерть. На пороге такого счастья, холера его возьми!
«Жизни бы ты не знал, щенок паршивый… А она там как? Что будет делать?.. Плакать будет…»
Он, никогда не ругавшийся вслух, сейчас отчаянно матерился, а ноги уже сами несли его на корму.
На мгновение стало даже радостно. Все решилось без него, но он должен был видеть это сам еще и потому, что отвечал за минера перед людьми… И перед ней… Он вдруг вспомнил слова Кани: «…У меня сразу судороги», и слова других: «…Насколько его хватит».
«Чего же его понесло к водяному? Забыл, наверное… Ну и пропадай, голова дурная».
— Дубовец, куда?! — закричал Стивен. — Дубовец! Спасательный круг!
Но Степан уже не слышал его. Едва разглядев в белой мгле черный поплавок головы минера, он прыгнул с другого борта.
Возле мины мелькали теперь уже два пловца, спасательный круг и конец, тянувшийся за кораблем.
А затем все это растаяло, скрылось в белом хаосе: загрохотали машины, и вода от винтов отшвырнула мину и людей, копошившихся возле нее.
«А вдруг подрежет мину, — у Стивена сжало горло. — Где их тогда искать?»
Он еле выдавил телефонисту, державшему связь с мостиком:
— Застопорить ход… Травить оттяжку… Дать слабину! — Ему мучительно хотелось застрочить матерно. — Мать твою… Добром вспомню, простите, мальчики… Дубовец, дуб, дубина чертова… Стоп травить!
Бурун за кормой корабля, который двигался теперь по инерции, исчез. В мертвой тишине особенно громким казались удары валов и зловещий визг оттяжки, отбегавшей за корму, единственной нити, связывавшей теперь людей за бортом с жизнью, а корабль — со смертью.
— Сигнал подают, — шепотом сказал старшина Красовский, будто слишком громкий голос мог оборвать эту нить жизни. — Оттяжка дергается.
— Выбирать, — тоже шепотом сказал старлей. — Выбирать, мальчики, выбирать. Они же там замерзнуть могут.
— Остановится сердце — и все, — подтвердил старшина.
…Когда минер погрузился в воду, ему показалось, что в нутро ему кто-то плеснул расплавленным свинцом. Обожгло руки, шею, лицо.
Потом он увидел мину, летевшую на гребне волны. Здоровенный рогатый шар падал сверху. Анатолий нырнул под волну и, лихорадочно работая ногами и руками, рванулся в сторону.
Волна промчалась над ним с пушечным грохотом. Прыгали в воде зеленоватые хлопья снега. Слева он увидел нависавшую над ним корму, справа — мину, а рядом с ней — голову мичмана. Уцепившись за рым, мичман тащил стальной шар в сторону. Он прирос к мине, как мидия, которыми она густо обросла, и волны швыряли их вместе из стороны в сторону. Мичман был без кителя, в одной сорочке.
С того времени, как Каня прыгнул в воду, прошло разве что две минуты.
…Анатолия относило. Он сделал несколько бешеных рывков и вынырнул рядом с мичманом, но в этот момент заработали машины. Бурун от винтов перевернул Каню и отшвырнул его от черного шара. Вода пенилась, вертела, несла… На мгновение он увидел, как мичман пытался завести конец за мину… И здесь минера вновь с грохотом накрыла волна. Он успел ухватиться за оттяжку. В рот хлынула ледяная, до тошноты соленая вода, и он начал рвать на себя оттяжку, чтобы быстрее глотнуть воздух.
Ворвался в глухие от грохота уши крик. Кричал Дубовец:
— Из рук вырвешь, конек морской! Крепить помогай! Крепить!
Каня понял, стал крепить конец за рым. Мичман держал трос и мину, и их вместе швыряло с гребня в провал.
В мире осталось только их трое. Косая, слепящая снежная мгла закрыла все. Валы волн били их, несли, наполняя громом уши, отрывали, опрокидывались сверху многотонным молотом на их распластанные тела.
Каждый такой удар мог оторвать их от мины, укрыть снеговой завесой, и тогда найти их не могла бы уже никакая сила на свете.
— Крепи, — захлебывался мичман. — Крепи конец!
Одной рукой он помогал матросу. Пальцы не сгибались. И все же удалось надежно завести за мину трос.
«Если бы трос подсекло и сейчас оторвало!.. — Мысль Дубовца замирала, — …оставалось бы одно… ударить по одному из рожков… а над ними встанет столб воды… и все решится само собою»…
Мичман всем застывшим телом почувствовал это последнее успокоение. А потом он глянул на Канино лицо и испугался. На лице у него была какая-то неведомая боль и мука.
— Толя, што? — Захрипел мичман.
— Уаб-буа-уаб, — отвечал тот, захлебываясь. Дубовец еще успел схватить его за обледеневшие скользкие волосы — на его голове тоже была ледяная шапка, — вытащить на поверхность и привязать ремнем за трос. И все равно минер так обессилел, что-то выплывал, то снова скрывался под водой.
И мичман испугался, смертельно испугался, что не спасет этого человека. Только сейчас он вспомнил о спасательном круге. Он снял его, набросил на матроса сверху; минер безвольно болтался рядом с Дубовцом. Его нужно было держать одной рукой, чтобы не подломились плечи, чтобы тело не соскользнуло сквозь круг, на дно.
Мичман понимал, если минер сейчас замерзнет или утонет, он никогда не простит себе этого.
Он притянул к себе обмякшее тело Анатолия и задергал трос, затем, обхватив его левой рукой, начал подтягиваться на тросе, изо всей силы работая ногами.
Эта неожиданная нежность к сопернику была, как он думал, совсем не для него, а для той… Все равно, словно это он спасал ее… А вообще, и правда ради нее… И готов был с легким сердцем заплатить за это жизнью.
Он пробовал вернуть Кане сознание, и это ему удалось. Лучше бы не удавалось. Потому что лицо минера снова исказилось.