Протяжение точки

Им получено известие из Пскова, что за ним из Москвы едет фельдъегерь, чтобы доставить в столицу, где ему объявят о перемене участи.

Не освободят — в первый момент это Александру не известно; он готовится к худшему, Соловкам или Сибири, к очередному разбору грехов (подошла его очередь отчитаться за декабрьский бунт), за которым последует наказание посерьезнее михайловской ссылки.

В глубине души живет надежда, что «пророческие» его слова услышаны — кем? на небесах повернулся кран? Надежда на слово «Годунова», которое теперь еще предельно сжато, огранено каменно говорящим «Пророком». И теперь ему только остается дождаться эха этих слов, которыми он замолил, перекричал пустыню, и за это его наконец отпустит эта мрачная пустыня.

В самом деле, почему нет? Если уверовать в то, что стихотворение способно разомкнуть шестерни судеб, чтобы они двинулись свободно и вынесли пленника со дна бытия на свет Божий, то таким стихотворением может быть именно «Пророк». Никакая другая литературная молитва не может претендовать на чудодействие в такой степени как эта. Пушкин напророчил себе выход из затвора; после всех сбывшихся предсказаний «Годунова» такого нетрудно было ожидать от «Пророка».

Здесь не одни камлания, но также и расчет Пушкина, уже упомянутый: на то, что он нужен новому царю, и есть люди, способные растолковать ему эту надобность.

Александр в своем расчете более чем хладнокровен; он даже успевает отправить царю заочное послание, которое, честно говоря, на первый взгляд звучит жутковато. Повешенные повешены (так в черновике письма Пушкина Николаю). То есть — закрываем тему. Наступает новая эпоха, к оформлению которой нужно приступать, простив друг друга.

Пушкин — провидец этой новой эпохи; он протягивает царю руку для примирения, не просто взаимно необходимого, но необходимого из соображений высшего порядка. (Письмо о повешенных отправлено до получения Александром известия о вызове в Москву; он еще мобилизован, по крайней мере спокоен, ему еще ведом высший порядок, он еще пророк.)

Далее — никакого спокойствия, только трепет и тревога. Великан в селе Михайловском оказывается человеком. И как скоро! Еще недавно перед его внутренним взором пересекались несколько русских историй. Он овладевает пространством времени, разливает прошлое, знает, что Россию ждет завтра, и проч. Но вот всевидящий Александр получает депешу от губернатора фон Адеркаса, из которой следует, что за ним едет казенная карета и в ней фельдъегерь, и вмиг отменено его многозрение. В первое мгновение Пушкин в панике, во второе он сверкает глазами и замышляет отомстить убийце за друзей, в третье ему приходит на ум план пойти в юродивые и предстать перед царем Николкой в железном колпаке.

Нет, никаких сомнений: в эти дни совершается важная партия в истории, разыгрывается мистерия, заново смешивающая разно обустроенные, вечно спорящие русские времена. Это, кстати, всей душой чувствует Арина Родионовна, имеющая в своем славяно-чухонском роду немало колдунов и ведьм. После получения известия, которое застало ее не в Михайловском, а в гостях у кумы, простоволосая, в слезах, она бежит обратно и, едва войдя в дом, проделывает следующее: находит среди вещей барина сыр и бросает его в печь. Французский сыр.

Здесь возможны варианты. Арина Родионовна ненавидела сыр как таковой, заморский тем более. Поэтому жертвой ее темного обряда пал либо сыр лимбургский, живой (по консистенции подобный маслу), либо зеленый, трижды зловонный, имеющий вид порошка, коим Александр Сергеевич имел большую страсть посыпать мучные изделия наподобие вермишели или макарон. Поэтому в печь не полетел круг сыра, а потек поток живого сыра или был брошен в огонь зеленый сырный порошок.

Старушка была в большом волнении, к тому же немного во хмелю, к чему она вообще была склонна. Но теперь ее колдовское действие было оправданно, притом в простом, земном смысле: любая связь барина с заграницей, пусть и такая, кулинарная, в тот момент могла ему повредить. Ожидали обыска. Александр у себя жег «лишние» бумаги, Арина Родионовна в слезах палила дорогущий французский сыр.

Наверное, здесь все имело место — и колдовство (невольное), и спешка сборов. Хаос и сумятица тому сопутствовали, а также множество ошибок: все же предстоял не переезд в Сибирь, но возвращение в Москву.

По идее в центр.

При этом совершалась очевидная «расцентровка»: Александр стремительно съезжал из центра чертежа судеб. Рисунки сущего двоились. Теперь Пушкину предстояло жить и творить после события.

Теперь, задним числом, известно: начиная от этого момента, он все чаще будет вспоминать, оглядываться на чудо «Пророка», искать равновесия между своим настоящим и тем «совершенным настоящим», что нашло простое и ясное выражение в этом стихотворении. Пушкин будет вспоминать, искать и не находить этого равновесия и переживать то, что здесь может быть обозначено как «бытие без чертежа».

Это освобождение от креста, столь тяжко (центром координат) его отметившего, составило особую церемонию. Иначе и быть не могло; всякое действие, Пушкиным в этот момент производимое или производимое над ним — тем, кто наверху, сидит у крана и кропит землю, — составляло во времени законченный сюжет, рисунок, хронологический завиток.

Точнее, раз-виток: мы наблюдаем демобилизацию Александра, распускание метафизического узла, который удерживал его на месте два года. Внутренние движения закончены, вновь начались внешние; путешествие Александра по России возобновилось.

Пушкина везут в Москву, на коронацию Николая. Точнее, на празднества, начавшиеся после коронации: сама она состоялась 22 августа, Александра привозят 8 сентября, спустя две недели, — в самый разгар общемосковских отмечаний. Они только разворачиваются. 15 сентября предстоят большие гулянья на Ходынском поле, для чего во множестве заготовлены столы и пироги, которые заранее сложены штабелями, как дрова. Они и жестки, как дрова, ибо заготовлены за месяц вперед, но, отмечает в своих заметках Пушкин, москвичам будет чем их размочить: им обещаны фонтаны вина и пива. И так каждый день. Москва давно так не веселилась; после победы 1812 года в ней было много праздников, но такого еще не было. Суть его вот в чем: в Москве не просто происходит коронация государя, но восстановление ее сакрального столичного статуса, который после «евангельской» московской жертвы в Отечественную войну уже не подлежит сомнению.

Об этом было сказано: меняется русская ментальная гравитация: спасенная Москва начинает понемногу «перевешивать» Петербург. Пока это скрытое действие, однако общее движение уже началось. Пример этому — коронация Николая, которая принципиально отличается от предыдущей, когда на трон садился Александр I. Тот праздник был вообще не слишком весел; для самого Александра он был ужасен: сам он ясно сознавал свое преступление, понимал, что садится на трон отцеубийцей. Эта церемония также была омрачена — недавней казнью декабристов, — но все же законность ее сомнения не вызывала. Более того: Москва как будто выручала нового царя от того трясения, что ему устроил Петербург. Он был мал, этот новый царь, раз уж приходилось ему помогать, — и Москва помогала ему, как старшая — меньшому брату. Это внутреннее ощущение превосходства добавляло ей праздничных эмоций.

Здесь нет политики; тут выставлены другие весы — неважно то, у кого официальный титул, важно, кто старше, кто святее.

И вот добавление к этой картине, которым мы, собственно, и заняты. Не только этот царь едет к ней, на ее возвышенный (выше Питера) престол, но и другой, «бумажный» — Пушкин. Это не сознается, но ощущается — в том, как весело Москве оттого, что к ней едет Пушкин.

Это удивительно: никто не читал его «Годунова», «Пророк» едет в Москву в самом глубоком кармане его сюртука, но уже древняя столица встречает Пушкина как триумфатора: Александру устраивают один прием за другим (разумеется, после свидания с царем, на котором он был прощен — мы еще поговорим об этом свидании, оно также вышло занимательно). Большой театр ему рукоплещет, во всякой гостиной он первый гость. Александр несколько ошарашен, он одет не по случаю: на голове пуховая шляпа, и, точно пух с этой шляпы оседает ему под ноги, — Пушкин летает по Москве, как на облаке.