Страница 21 из 81
Сохранение Церкви означает сохранение ее живой. Меня всегда возмущает словосочетание «Культурное наследие Православия». Когда я это слышу, я всегда встаю и говорю: «Сontradicitur («я протестую!»). Не дождетесь!. Наследие бывает после умерших. А мы-таки живы, и потому никакого наследства лично вам мы не оставляли!». Для живого естественно что-то вбирать в себя, естественно меняться. Так и Церкви естественно вбирать в себя новые идеи и методы. Во что мы верим – это не меняется, а как мы воплощаем свою веру – здесь перемены могут быть весьма серьезными.
- Значит, Вы, хоть и консерватор, считаете возможными перемены?
- Не меняется только скелет. Живой организм меняется. Но при этом все внешнее он впускает в себя, только переработав на свой лад. Это только кажется, что в Церкви нет перемен.
Вот лишь одна из них: в 91-м году, в мае был издан сборник газетных статей и интервью Патриарха Алексия. Это действительно было очень необычным – присутствие иерарха в светской прессе. Это был совершенно новый феномен, которого не знали ни Советская, ни дореволюционная Россия. Изменилась форма проповеди, но не та система ценностей, из которой эта проповедь исходит.
Здесь, как с любым живым организмом: всякое живое существо, начиная от одноклеточных, имеют свою мембрану, имеет свои, ясно выраженные границы. И вот что-то из внешнего мира через эту мембрану, через кожу проникает, а что-то отсекается, остаётся вовне.
В биологии есть закон Кеннона. Он гласит, что степень совершенства живых организмов определяется степенью их независимости от изменений окружающей среды. По этому критерию теплокровные животные совершеннее, чем хладнокровные. Это означает, что независимо от того, какая температура вокруг меня, у меня, я надеюсь, мои 36 и 6. А вот если однажды температура моего тела, мои давления — артериальное, соматическое, внутричерепное, глазное, внутриклеточное и т.д. — сравняются с тем давлением, которое было предсказано гидрометеоцентром, это будет означать, что я-таки стал частью окружающей среды.
Поэтому некоторая самозамкнутость живого организма, в том числе и Церкви, закрытость от внешнего мира есть признак жизнеспособности, а не какой-то ригидности и мёртвости.
В хрущёвские годы была замечательная история. В одной школе два мальчика отказались вступать в пионеры. Их спрашивают:
- Почему вы вступать в пионеры не хотите?
- Папа не велел.
- Отца завтра в школу.
Отец приходит в школу, директор начинает на него накатывать:
- Это вы не велели вашим детям в пионеры вступать?
- Да.
- Почему?
- А вы знаете, мы христиане, мы в Бога верим, нам с вами, атеистами, пионерами не по пути.
Директор начинает отрабатывать свою должность:
- Как это так? Это в наше время, когда мы ракеты в космос запускаем, когда Белка со Стрелкой уже три раза всю планету облаяли…
- Я не знаю, чем там Белка со Стрелкой занимались, но мы со Христом остаёмся.
- Это что же получается, что все наши великие инженеры, математики, конструкторы, все не правы, а вы один правы?
- Мы — христиане, что мы будем людей судить, можно мы со Христом останемся?
- Ну да, все, понимаете ли, идут не в ногу, один вы в ногу.
- Мы лучше со Христом…
- Конечно, все плывут по течению, один вы против.
И тут запасы христианского терпения у этого мужика иссякают, и он говорит:
- Милый мой, да ведь по течению только дерьмо плывёт!
Так вот умение плыть против течения — это признак жизнеспособного организма. Поэтому здравый консерватизм Церкви, умение Церкви дерзить современности по мелочам, не говоря уже о крупных вещах, — это признак жизнеспособности. Сквозняки свободно проходят только через пустую квартиру, в которой выбиты все окна.
Но с другой стороны не должно быть и романтики самоизоляции. Кто-то из титанов эпохи Возрождения решил дать замечательный пир и удивить гостей живыми статуями. Для этого несколько детишек были специально позолочены к этому дню, и вот такие живые золотые голенькие ангелочки ходили по саду. Их ласкали, кормили, поили. Но потом эти дети заболели и некоторые из них умерли. Оказалось, человек должен дышать не только носом, но и кожей, и полная изоляция — смерть для организма. Нечто подобное и в церковной жизни. Не надо полагать, что мы всецело самодостаточны, что нас ничто внешнее не интересует и мы ничего не будем брать из светской культуры и современной мысли. Церкви недостаточно древних форм.
- И у Вас есть аргументы, которые могут в этом убедить даже церковного консерватора?
- За примером далеко идти не придется. Достаточно вспомнить наш Символ веры.
До сих пор многие церковные люди чувствуют некоторую мозолистость Символа веры, когда доходят до его второй части, где излагается христология. Тут обнаруживается некоторый избыток синонимичных слов – отношение Христа и Бога Отца описывается так: «Сын Божий, Единородный, рожденный от Отца прежде всех веков, Свет от Света, Бог истинный от Бога истинного, рожденный, несотворенный, единосущный Отцу…». Можно было бы сказать проще: Христос есть истинный Бог наш. Но дело вот в чём. Первый Вселенский Собор был в буквальном смысле слова экуменическим, даже в современном смысле этого слова. В работе этого Собора принимали участие неправославные епископы – ариане (они как раз не видели во Христе Бога, полагая, что это высший Ангел и Учитель).
Когда сегодня собирается экуменическая конференция, её участники прежде всего начинают искать консенсус. Заглядывают во все углы и бумажки и заклинают: «Консенсус, ты где? Выходи, маленький, мы тебя не обидим, иди к нам на ручки!»…
А святые отцы I Вселенского Собора искали повод поругаться. Они искали такое слово, которое бы, как меч, разрубило видимое единство православных и ариан. Символ веры — это знамя Церкви. А вот знамя в древности понималось совсем иначе, чем сегодня. Сегодня боевое знамя части — экспонат музея. Там где-то за стеклом стоит, и рядом солдат «на тумбочке». А в средневековье и в древности знамя — это некий видимый знак, по которому полководец может понимать, что происходит на поле битвы. Знаменосец должен быть на самой передовой, в гуще сражения, чтобы полководец, стоя на холме, мог понимать по движению знамён, где какая часть отступает, а где успех.
Так вот, Символ веры нужен был Церкви как некое пограничное знамя, которое отделяет мир Православия от другого мира. А еретики, как глисты — попробуй их уговорить выйти из организма хозяина! Вот и еретики не уходят из Церкви: мы тут живём, нам здесь хорошо, у нас прописка. И поэтому очень важно было бы найти такое слово, с которым еретики не могли бы согласиться. Ариане (это Свидетели Иеговы сегодня) признают, что Иисус — это пророк, но не Бог. Казалось бы, достаточно было бы сказать, что Христос есть Бог, и ересь Ария этим была бы отвергнута. Но дело в том, что есть такой трюк в дипломатии, а отчасти в сектантской проповеди – reservatio mentalis.
Представьте: беседуют два человека, и один из них употребляет термин, о котором он заранее знает, что его собеседник понимает это слово иначе, чем он. Но говорящий не оговаривает это различие, резервируя (reservatio…) в своем уме (…mentalis) для оправдания перед собственной совестью именно свое понимание этого термина. Классический пример reservatio mentalis — сцена из фильма «Подвиг разведчика». Немецкие офицеры произносят тост: «За победу!». «За нашу победу», — уточняет переодетый в немецкую форму советский разведчик.
… У меня такое однажды было. В 1991 году, в том голодном году, в Москве был устроен шикарнейший банкет по поводу первой годовщины издания «Независимой газеты». Он запомнился московской элите тем, что ради него из Парижа привезли самолётом устриц. На этом банкете я уговорил раввина попробовать устриц, а по их закону нельзя есть всякую нечисть морскую. Но раввин-то был советский: он по книжкам знал, что устриц есть нельзя, а, как они выглядят, не знал. Проходит полчаса, и раввин снова подходит ко мне с желанием ещё чем-то меня поразить: «Отец Андрей, а ведь я тоже считаю, что Иисус — это Бог». И смотрит на меня лукаво-выжидающе, надеясь посмотреть на мой шок. Но не на того напал. Я спокойно допиваю шампанское и говорю: «Вы, наверное, имеете в виду ту строчку Псалтири: «Вы — боги, и сыны Всевышнего — все»?» — «Ах, как жаль, что вы догадались. Вы понимаете, в конце концов, все мы евреи боги, а Иисус был евреем. Поэтому, в каком-то смысле, он, конечно, тоже бог».