Над Курской дугой

Ведущий группы «илов» связывается с командной станцией на переднем крае. Оттуда удивительно спокойный голос передает: «Подвернитесь градусов на пятнадцать вправо… Впереди вас горит деревня с церковью. Видите?.. За ней — лощина. Там танки противника. Атакуйте!»

Двенадцать штурмовиков, двумя шестерками, крыло в крыло, снижаясь, ныряют в чадную мглу. Теперь они скользят, точно тени, скрываясь в гуще дыма и копоти.

А здесь, сверху, ярко светит утреннее солнце. Вокруг царит какое-то домашнее спокойствие. Воздух прозрачен. Видимость прекрасная. Несколько секунд колеблюсь, не зная, где лучше находиться: остаться на высоте — потеряешь штурмовиков; лететь вместе еще хуже — из-за плохой видимости возможно столкновение.

В глубине чистого неба блеснуло больше десятка тонкохвостых самолетов. «Мессершмитты»! Стремительно сближаемся. Ясно — штурмовиков ни в коем случае оставлять нельзя: не исключена возможность, что какой-нибудь одиночный истребитель противника и прорвется.

«Мессершмитты» идут в атаку.

Восьмерка «яков» остается на высоте. Мы с Чернышевым вплотную пристраиваемся на фланги к задней шестерке «илов», как бы загораживая их собой.

Огненные разноцветные нити протянулись от штурмовиков к земле. Светящиеся следы снарядов и пуль скрываются внизу. Там, в небольшой низине, сгрудилось много немецких танков. Точно мухами, они облеплены солдатами. Очевидно, готовится совместная атака с пехотой.

За шквалом снарядов и пуль со штурмовиков посыпались противотанковые бомбы. И сразу накрыли вражеское скопище. Несколько танков окутал черный дым.

Над нами кипел воздушный бой. Штурмовики уже делали последний заход, когда сверху начала подбираться пара «мессершмиттов». Чернышев дал очередь. Один самолет вспыхнул, второй скрылся в дыму.

— Ловко разделались! — похвалил командир полка, спешивший к нам на помощь.

Штурмовики, выполнив задачу, пошли домой. Через несколько минут мы догнали их.

В дымке подходим к своему аэродрому. Солнце светит прямо в глаза. Оно еще не высоко поднялось над мутным горизонтом и по-прежнему кажется багряно-тусклым, каким-то тревожным. Видимость отвратительная. Как ни напрягай зрение, дальше двух километров ничего не заметишь. А в сторону солнца, откуда предстоит заходить на посадку, видимость еще меньше. Все настораживает, и невольно всматриваешься, нет ли противника.

В небе, кроме нас, кажется, никого. На летном поле лежит белый знак «Т» — можно садиться. И все же для большей убедительности запросил по радио разрешения на посадку. Так делается в полку Петухова.

— Разве не видно «Т»? — в свою очередь спрашивает у меня руководитель полетов капитан Рогачев, упрекая за ненужный разговор.

Василий Иванович недавно начал руководить полетами и был сторонником посадки без всяких словоизлияний. Над точкой должно быть полное радиомолчание, иначе противник может засечь базирование полка. Аэродромные знаки, по мнению Рогачева, говорят летчикам все, что нужно при посадке.

— Вижу! — отвечаю и осуждаю себя за ненужный вопрос. Ведь уже дома, и опасаться нечего.

Настороженность, свойственная летчикам над полем боя, сразу ослабла. Да и чего опасаться: за нами следит весь аэродром. Делая последний разворот, даже не хочу больше смотреть на солнце. Там наш тыл, и противника быть не может. Все мысли и внимание теперь направлены на посадку.

Посадка — сложный и ответственный момент полета. Больше половины летных происшествий случается при посадке. Ничто не требует так много времени и труда, как обучение и освоение этого раздела техники пилотирования.

Самолет, приближаясь к земле, летит со скоростью больше двухсот километров в час. Стоит неосторожно коснуться аэродрома — машина разлетится на кусочки. Поэтому летчик уже с высоты тридцати метров и до приземления ни на долю секунды не отрывает взгляда от мелькающей земли, всеми чувствами определяя расстояние с точностью до метра, а потом считая и сантиметры. Здесь уже никакие приборы не помогают. Только полагаясь на собственную интуицию, летчик определяет и точное расстояние до земли, и скорость полета, и положение самолета.

Сейчас посадка усложнилась еще тем, что в воздухе находятся двадцать две машины. Для приземления такого количества самолетов и при нормальной погоде потребовалось бы порядочно времени. А теперь видимость ограничена, и кое-кому может не хватить горючего. Для сокращения времени быстро распускаю группу и, укорачивая путь, срезая углы, приземляюсь первым.

«Як», чуть вздыхая мотором, бежит по земле. Моя задача — удержать его на прямой до полной остановки, иначе может быть неприятность. Машина в таком положении очень хрупка. Глядя только на горизонт и нос самолета, слежу, чтобы он не отклонился. Уменьшая пробег, нажимаю на рычаг тормозов. Вместо знакомого подергивания машины — в глазах огненный блеск, слышатся выстрелы. «Эх, вместе с рычагом тормоза нажал и на кнопку пушки», — мелькает догадка. Тут же что-то острое впилось в щеку, горячим хлестнуло в левую руку, самолет тряхнуло. Отпускаю тормоза. В чем дело? Выстрелы прекращаются. Так и есть — позабыл выключить оружие и устроил на пробеге стрельбу.

В этот момент из левого крыла самолета с треском и шипением вырывается что-то яркое, горячее, ослепляя меня. Машину бросило в сторону. Инстинктивно укрылся в кабине. Но вот секунда замешательства прошла. Приподнялся. Чувствую, как над головой с оглушительным ревом на недопустимо малой высоте пронеслась тень. Глаза устремились вверх и уперлись в черные кресты «Фокке-Вульфа-190», подворачивающего желтый нос к «яку». Две длинные очереди громыхают над аэродромом. «Як» тут же обволакивается черным дымом, вяло кренится, опускает нос и врезается в землю. Теперь фашистский истребитель спокойно, не выдавая себя резкостью движений, сближается со штурмовиком.

Упавший «як», точно порох, вспыхнул. Громадный красный язык пламени хлещет и по моей машине. Только тут я сообразил: истребители противника налетели на аэродром, меня подожгли, одного сбили. А что стало с остальными?

Разглядывать некогда: мой самолет вот-вот должен взорваться. Скорей из кабины!.. А земля? Она летит под крыльями, скорость еще большая, и можно так удариться, что потом никогда не встанешь. Скорей за тормоз! Машина в таких случаях всегда кажется непослушной. Неужели сгорю вместе с «яком»? Или на пробеге добьют? «Фоккеров», наверно, налетело много. Не взлететь ли? Но куда там — самолет уже полыхает. И я, что есть силы, торможу. Слышно, как визжат колеса, самолет упруго приседает, хочет встать на нос. Чуть отпускаю тормоза и опять без промедления надавливаю на них.