Катюша

Репортажа, конечно, никакого не будет, — подумал он, постепенно успокаиваясь. — Вернуть, что ли, эту дуру? Поздно, она, скорее всего, уже ушла. И потом, пусть прогуляется, ей это полезно. И чем черт не шутит — бывают же совпадения! А вдруг звонила все-таки не Скворцова, и там действительно будут брать банду? Пропустить такое событие было бы просто обидно. А со Скворцовой сочтемся, дайте только срок”.

Решив так, он окончательно успокоился, вызвал Брагину и попросил у нее кофе на двоих. Ладка вздохнула и включила кофеварку. Пока та хрипела и булькала на подоконнике, она придирчиво проинспектировала собственную внешность, устранила пару мелких, незаметных для постороннего взгляда дефектов и на всякий случай положила в рот мятную резинку — шеф любил свежее дыхание, хотя Ладка никогда не могла понять, зачем оно ему нужно: целоваться-то он любил, но места для этого выбирал, мягко говоря, нетрадиционные .

Разлив кофе по чашкам, Ладка нагрузила поднос и вошла в кабинет редактора, стараясь не слишком вилять бедрами. Врожденное чутье и богатый опыт не подвели и на этот раз и на следующий день друг Витюша, расчувствовавшись, подарил ей золотые сережки со стразами, о которых она мечтала уже третий месяц. Он был немного раздражен тем, что так и не дождался своего репортажа. Более того он не дождался также и Толоконникову, но как раз это волновало его меньше всего — до тех самых пор, пока он не узнал, что послал ее на смерть.

Глава 14

Примерно за час до того, как в редакции “Инги” раздался фатальный для фоторепортера Людмилы Толоконниковой телефонный звонок, в узком кабинетике, заставленном умирающей от старости и врожденного рахита мебелью и уже с утра полном застоявшегося табачного дыма, майор Селиванов подвел черту под затянувшимся спором.

Лицо у майора было совсем не утреннее — с большими фиолетовыми мешками под глазами и рельефно проступившей на бледных от недосыпания щеках щетиной. Он был похож на человека, медленно и с большим трудом выходящего из двухнедельного запоя, особенно сейчас, когда на нем не было формы, которую сменили сильно вытянутые на коленях брюки, кургузый пиджачок неопределенного цвета и того покроя, который был модным в конце семидесятых годов, и серая водолазка, еще больше подчеркивавшая бледность его лица. Вертя в желтых от никотина пальцах прозрачную биковскую ручку, майор сказал, глядя в стол:

— Все, Колокольчиков. Все, понимаешь? Я не желаю больше об этом говорить. Я долго думал, и я принял решение: эта сделка мне не подходит. И давай на этом закончим.

— Но почему, черт возьми?! — взорвался сидевший напротив него Колокольчиков, и тут же, болезненно сморщившись, схватился за затылок — кричать ему было еще рановато.

— Потому, что это незаконно, — ответил Селиванов, по-прежнему пряча глаза. — Наше с тобой дело находить и арестовывать преступников. Для того, чтобы их карать, существует суд. Мы с тобой, Колокольчиков, работники правоохранительных органов, а не какие-нибудь крестные отцы, и наше единственное оружие — закон.

Колокольчиков закатил глаза, слушая эту тираду, и долго подбирал слова для ответа — материться в присутствии начальства ему не хотелось, чтобы не подрывать майорский авторитет в его собственных глазах. Это не помогло, и тогда он открыл глаза и тихо, но с большим чувством сказал, адресуясь к сверкающей плеши майора, который сосредоточенно чертил что-то на листке бумаги:

— Мы не работники правоохранительных органов, а менты поганые. И интересует нас не закон и порядок, а раскрываемость в нашем районе. Возьмем Банкира и Профессора — квартальная премия в кармане. Замочит их Скворцова, отпустим мы ее — два новых “глухаря”. Разумеется, на это мы пойти не можем, это же незаконно! Пока мы с вами будем законность соблюдать, они пристрелят Скворцову.

Майор Селиванов вдруг вскинул на него прочерченные красными прожилками глаза с расширенными зрачками и, сдерживая бешенство, сказал:

— Слушай, ты, Дик Трейси... Верная Рука, друг индейцев... Тебе не кажется, что ты слишком много говоришь о Скворцовой, и слишком мало — о деле? А ты подумал, как станешь объяснять то, что и Банкир, и Профессор убиты из твоего пистолета — если они вообще будут убиты? А если не будут, то как ты объяснишь наличие своего табельного оружия на теле убитой бандитами Скворцовой, также находящейся в розыске по подозрению в убийстве... точнее, в убийствах?

Колокольчиков помолчал, катая желваки на скулах, потом неожиданно улыбнулся и принял небрежно-ленивую позу.

— Так вас это волнует? — спросил он.

— И это тоже, — отдуваясь, сказал Селиванов и полез в пачку за папиросой.

— Какая забота, — сказал Колокольчиков, сунул руку за пазуху и продемонстрировал майору свой пистолет. — Можете проверить номер, — предложил он.

— Не понял, — искренне сказал майор.

— В результате проведенной мною оперативно-розыскной работы числящийся за мной табельный пистолет системы Макарова возвращен по принадлежности, — четко отрапортовал Колокольчиков и спрятал пистолет в кобуру.

Селиванов неторопливо закурил, снова уставившись в захламленную поверхность стола, помолчал немного, вздохнул и сказал:

— Это, конечно, хорошо, но дела совершенно не меняет... за исключением того, что мне придется отстранить тебя от работы по этому делу.

— Основание? — спросил Колокольчиков.

— Состояние здоровья, — ласково сообщил майор. — Ты ведь у нас тяжко травмированный, и к оперативной работе временно непригоден. Не могу же я отстранить тебя на том основании, что ты вступил в сговор с преступницей! — вдруг заорал он, грохнув кулаком по столу. Стоявшая на столе переполненная пепельница высоко подпрыгнула, щедро разбрасывая вокруг себя окурки и пепел.

— Она на нас рассчитывает, — тихо сказал Колокольчиков.

— На нас надо было рассчитывать до того, как она начала убивать и пытать людей! — непримиримо гаркнул Селиванов.

— Людей? — еще тише переспросил Колокольчиков.

— Все, хватит, — устало сказал майор. — Я мент поганый, а ты супермен и Робин Гуд... и еще добрая фея в придачу. Но приказы здесь отдаю я. Отменять операцию, насколько я понимаю, уже поздно. Твои знакомые знакомого...

— Скоро подъедут.

— Что, прямо сюда?!

— Они будут ждать у троллейбусной остановки.

— Вот и отлично. Я их проинструктирую. Брать будем всех, ты понял?

— Прудникова там не будет.

— Будем колоть Банкира...

— Ха-ха.

— Будем колоть его людей.

— Ха-ха-ха.

— Это, между прочим, наша работа. И либо ты станешь ее выполнять, либо ищи себе другое занятие.

— А ведь вы сами говорили: лучше, если Банкир будет убит при попытке к бегству. И вообще, вчера вы были настроены совсем по-другому.

— Вчера я болел, а сегодня выздоровел. Вчера я хотел, а сегодня передумал. Вчера я был дураком, а сегодня поумнел. Ты свободен.

— Но...

— Я сказал — свободен. Еще слово, и никакой операции не будет. Я вызову ОМОН, они оцепят квартал, и мы возьмем Скворцову без твоего участия. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Понял?

— Не понял.

— Дорастешь — поймешь. Свободен.

Колокольчиков открыл рот, но тут же со стуком его захлопнул, резко встал, едва не опрокинув стул, и стремительно вышел, хлопнув дверью так, что за обоями зашуршала осыпающаяся штукатурка. Вместе с грохотом захлопнувшейся двери до Селиванова донеслось короткое неприличное слово.

Майор глубоко, прерывисто вздохнул — так вздыхают иногда дети, которые перед этим долго и безутешно плакали, — и закурил новую папиросу, испытав при этом приступ тошноты. Голова болела нестерпимо, и впервые в жизни майор Селиванов испытывал острое желание напиться — вдрызг, до полной потери человеческого облика, и не просто напиться, а уйти в долгий беспросветный запой. "Времена изменились, — вяло подумал он. — Сильно изменились времена, я уже не поспеваю. Дотянуть бы до пенсии... Дотянешь тут с этими... Ах, сволочь, как же он ловко меня подцепил! И что теперь? Что теперь, майор?”