Катюша

Подумав о талисмане, она ощутила острый укол сожаления — на днях, бродя по лесу, она ухитрилась где-то потерять заветный Алешин компас. Вероятно, старый кожаный ремешок постепенно истлел от пота, понемногу перетерся и незаметно свалился с руки. Как водится, момент для этого был выбран самый подходящий — Катя как раз забрела в густую заросль ядовитого плюща и не чаяла выбраться, так что было ей в тот момент не до компаса. Пропажи она хватилась только на следующий день, и, отправившись на место, где предположительно случилась пропажа, конечно же, ничего не нашла. Возможно, она потеряла его в другом месте, или он завалился в щель между камнями, а может быть, его нашла и унесла в свое гнездо какая-нибудь охочая до блестящих предметов вороватая сорока — кто знает? Так или иначе, компас пропал, и его Кате было по-настоящему жаль, хотя он неизменно вызывал недоумевающие взгляды везде, где появлялась Катя.

Она одним глотком допила содержимое бокала, раздавила в пепельнице окурок и бросила на стойку мятую кредитку, достав ее из заднего кармана джинсов, совсем как какой-нибудь водитель грузовика. Сползая с высокого табурета, она бросила случайный взгляд на экран телевизора и застыла в неудобной позе, как больной радикулитом, на полушаге схваченный жестоким приступом.

К этому времени звук телевизора убрали совсем, в углу интимно хрипел и курлыкал музыкальный автомат, и специальный корреспондент Си-Эн-Эн беззвучно шевелил губами, стоя на фоне каких-то развалин, среди которых криво торчал завалившийся на бок, выгоревший дотла бронетранспортер. Судя по очертаниям развалин и привычному виду броневика, репортаж велся оттуда. Позади корреспондента стоял, отдавая распоряжения суетящимся солдатам, очень крупный, широкоплечий мужчина в разрисованном камуфляжными пятнами комбинезоне без знаков различия, с головы до ног увешанный какими-то подсумками и обоймами. Его русоволосая голова была непокрыта, рот открывался и закрывался, отдавая неслышные команды, а в опущенной руке был зажат казавшийся игрушечным автомат с двумя магазинами, связанными неуместно яркой синей изолентой. Катя с удовлетворением отметила, что на торс гиганта был напялен бронежилет.

— Умнеешь, Колокольчиков, — одними губами прошептала она по-русски.

— С вами все в порядке, мисс? — участливо спросил бармен, неслышно возникая рядом, и Катя поняла, что выкинула-таки что-то дикое, а если еще и не выкинула, то вот-вот выкинет, и это, наверное, видно по ее лицу.

— Спасибо, все в порядке, — ответила она кодовой фразой и сползла с табурета.

Бармен отошел и занялся своими делами. На экране сменился кадр, теперь там что-то весело и дымно горело, били толстые струи из пожарных водометов и бегали люди в термоизоляционных костюмах и касках с прозрачными лицевыми пластинами. Катя бездумно закурила еще одну сигарету и, толкнув затянутую частой проволочной сеткой раму, закрывавшую выход, вынырнула из кондиционированной прохлады в удушливый зной.

Увидев ее, Студент заметался на переднем сиденье, оглашая стоянку радостным лаем, который Катя едва ли слышала, с головой уйдя в свои мысли. Дамба в ее мозгу рухнула с оглушительным грохотом, и в образовавшуюся брешь с ревом устремилась грязная вода ее воспоминаний, в которой, подобно оглушенным рыбинам, мелькали, крутясь в мутных водоворотах, залитые кровью лица убитых ею либо по ее вине людей.

“В плотине было слабое место, — отрешенно подумала Катя, — и я знаю, что это за место. Это слово — “никогда”. Нет ничего глупее этого слова, когда его употребляют в будущем времени: никогда не увижу... никогда не встречу... никогда не буду вспоминать. Никогда — это, черт возьми, очень долгий срок. Тот парень, который вырубал из камня голову Сфинкса, тоже, видимо, думал, что с его творением никогда ничего не случится, а вот, поди ж ты, носа-то и нет... Вот бы он удивился, увидев, что его Сфинкс теперь напоминает запущенного сифилитика, а фараонов повыколупывали из их гробниц и разложили по стеклянным витринам, снабдив табличками: такой-то и такой-то, правил тогда, не знаю когда, помер неизвестно отчего... а тоже, небось, думал: да никогда...

Но Колокольчиков-то, — подумала она, садясь в машину и привычно потрепав Студента по холке. — Орел! Хорошо, что хоть бронежилет догадался нацепить... Зато без каски. Кой черт занес его на эти галеры? Опротивела ментовская жизнь? Очень может быть. Так же вероятно, как и то, что после всей этой истории его из органов попросту вежливо попросили. Или проклятие кольца распространяется также и на тех, кто даже и не видел его никогда, а просто участвовал в событиях, с ним связанных? Взять того же Костика... или Верку Волгину... Серого взять... прапорщика этого... да мало ли кого еще? Погоди, а я? Я-то как же, спросила она себя, ведь два года хожу с этой штукой в кармане, и хоть бы палец порезала! То-то и оно, — ответил еще один голос внутри ее головы — какой-то новый, незнакомый голос. — Может быть, это и есть твое проклятье — жить здесь и зарабатывать цирроз печени. Чем плохо? Пожалуй, пуля в затылок была бы предпочтительнее”.

Она заметила, что все еще сидит на месте, тупо уставившись на вывеску придорожного кафе, из которого только что вышла. “Гриль-бар Арчи”. “Арчи, — подумала она, — хороший ты парень, но на кой ляд тебе сдался этот телевизор? В баре люди должны закусывать и распивать спиртные напитки, а ты им аппетит портишь своей шарманкой... Чтоб ты сгорел, — прошептала она с внезапной вспышкой знакомой по прежним временам ярости. — Ничего не кончилось и не кончится до тех пор, пока я жива”, — поняла она, срывая автомобиль с места так резко, что Студент от неожиданности завалился на спинку сиденья и посмотрел на нее с немым укором, который так хорошо удается собакам.

Но она не заметила этого укоризненного взгляда. Раскаленное шоссе вдруг исчезло, а впереди до самого горизонта пролегла тускло освещенная красноватыми негреющими лучами заходящего солнца размытая осенними дождями грязная ухабистая дорога, по которой заляпанный куриным пометом “уазик” увозил ее прочь — навсегда, как ей тогда по глупости казалось. Рядом дымил вонючей самокруткой одноногий старик, а позади истекал кровью Колокольчиков, и надо было поскорее довезти его до больницы, а проклятый рыдван едва тащился, с тоскливым подвыванием наматывая на высокие колеса километры отечественной грязи — самой грязной и липкой грязи в мире, потому что у нас всегда и все было, есть и будет — самое... Едва ли осознавая, что делает, она протиснула руку в узкий карман джинсов, нащупала кольцо и продела в него палец, Кольцо скользнуло на него словно бы само, и сразу все стало хорошо и просто, надо было только успеть довезти раненого старлея до больницы, пока он совсем не истек кровью в этом едва ковыляющем гробу на колесах, и она раздраженно вдавила педаль газа в резиновый коврик, и двигатель бархатно взревел, и раскаленное шоссе скачком вернулось на место. Похожий на глазастую каплю “порше” стремительной пулей вылетел на дорогу со стоянки — скорость была чересчур велика, Катя поняла это слишком поздно, изо всех сил выворачивая вправо податливый руль, и машина вписалась-таки в поворот, оставляя на плавящемся асфальте дымящиеся черные полосы; но радиус поворота оказался велик, и ее вынесло на полосу встречного движения, и только теперь Катя услышала нарастающий бешеный вой мощного клаксона и в последний миг успела увидеть стремительно надвигающуюся на нее ослепительно сверкающую решетку радиатора и даже разглядела маячащее где-то далеко вверху перекошенное ужасом бледное лицо водителя грузовика, а в следующий миг грузовик с громом и лязгом врезался в приземистую спортивную машину и поволок ее перед собой, визжа тормозами, рассыпая снопы искр из-под переднего бампера.

Наконец грузовик остановился, устало и словно даже удовлетворенно вздохнув, и тогда где-то на стоянке начала долго и пронзительно визжать какая-то женщина. Она визжала, вцепившись обеими руками в свои крашеные волосы, и этот режущий ухо звук был последним, что слышала Катя.