Арена

Вообще говоря, сам он не относил себя к злым. Да и многие друзья искренне считали Трошина добродушным увальнем. Это в определенной мере соответствовало истине— до тех пор, пока какая-нибудь капля не переполняла меру его терпения. И тогда… Тогда он, бывало, и сам себя пугался, да и сожалел потом и о сказанном, а то и о сделанном. Обуздать себя он не мог. Вот и сейчас, прекрасно понимая, что этот придурок заслужил жесткое обращение, поскольку относиться к пожилым людям нужно с уважением, Саша все равно знал, что скоро будет сожалеть о своей несдержанности.

На работу он, как обычно, опоздал. Ничего удивительного в этом не было. Особых событий не ожидалось. В такие дни многие вообще являлись лишь к обеду. Другое дело, если Штерн объявлял день «Ч»! Тогда все, даже Женька — самый злостный нарушитель дисциплины в их Команде, — являлись задолго до официального начала рабочего дня. Не из-за страха перед шефом, не из желания продемонстрировать рвение, а просто ради удовольствия: посудачить в преддверии официальной постановки задачи, прикинуть тактику действий, высказать ничем не обоснованные предположения по поводу результата этих действий, чтобы потом, когда придет время разбора полетов, шумно решить, кто же оказался ближе к истине.

Скромное здание уютно устроилось на каких-то задворках. В Москве хватает кривых улочек, где жмутся друг к другу всякие конторы, никому, кроме своих хозяев, не нужные. Здание — старое, обшарпанное; вывеска, гласящая о том, что здесь расположена торгово-посредническая фирма «Арена», висит криво, заранее информируя потенциального клиента, что здесь ему ничего хорошего не обломится. Если же клиент был слепым или тупым и все же начинал ломиться в скрипучую дверь трехэтажного «особняка», то его любезно встречала секретарша Ниночка, славившаяся среди сотрудников «Арены» своим умением подобрать к каждому посетителю нужный тон. Кому надо — нахамит, да так, что человек уйдет вроде и оплеванный донельзя, а вроде бы и прицепиться не к чему. А кому надо — рассыплется бисером, наговорит кучу комплиментов, выразит искреннее соболезнование по поводу того, что вот этому конкретному господину «Арена» ничем помочь не может, проводит до двери, хлопая огромными голубыми глазами… И опять-таки человек уйдет несолоно хлебавши, чтобы больше не возвращаться. Ниночка это умеет, за что и деньги получает весьма и весьма солидные.

Впрочем, когда же нормальные клиенты с улицы приходят? И покосившаяся вывеска, и дверь — старая, потемневшая от времени и непогоды, растрескавшаяся и скрипучая — все это было призвано отпугивать тех, кто шатается по конторам в поисках чего подешевле. Падок наш народ на халяву. Главное, ничему не учится — ни на чужих ошибках, ни на своих. Именно здесь, в этих обшарпанных фирмах-однодневках, вам запросто подсунут не просто «тухлое», а откровенно ворованное железо, грубо откажут в помощи и гарантиях, и потом окажется, что, обратись вы в приличную фирму — сэкономили бы деньги и время. Умные люди это понимают и в «Арену» не идут. А для остальных есть Ниночка.

— Ой, Саша! Привет! — расцвела она в улыбке, завидев в дверях Трошина.

— Привет, Нинок! — улыбнулся он в ответ. Ниночку все любили — наверное, потому, что никому из своих она никогда не хамила, всегда была мила, дружелюбна и улыбчива. — Как дела? Новости есть?

— Да какие там новости, — махнула она рукой, устроилась поудобнее, как кошечка, в мягком кресле и принялась полировать ногти. Большую часть дня она занималась чем-то вроде этого. — Женьку премии лишили, а так все тихо и спокойно.

— Премии? За что?

— У Гоги спроси…

— Нинуля, — посерьезнел Александр, — я тебе сколько раз говорил, что Генрих Генрихович не любит, когда его называют Гогой.

— Это ты говоришь, — пожала плечами секретарша, — а ему, как мне кажется, глубоко по барабану. Ты рули наверх, там ребята премию обмывают Женькину.

— Ты ж говоришь — его лишили…

— Ну вот это и обмывают. В смысле поминают.

— А ты-то что ж?

— А я, Сашенька, таблетки для похудания пью, и, пока курс идет, спиртного — ни-ни. Даже грустно немножко.

— Нинуль, ну какие тебе таблетки? Ты и так можешь любой модели сто очков вперед дать. Фигурка — загляденье.

Ниночка на мгновение зарделась, но потом фыркнула:

— Ты-то не особо заглядываешься… И вообще, много вы, мужики, понимаете. Ну иди, иди, ребята ждут…

Он прошел мимо порядком запыленных стеллажей с образцами техники, которой якобы торговала «Арена», — техники старой и непрестижной, коей если кто и прельстится, то только какой-нибудь нищий студент… Хотя цены за пыльным стеклом значились такие, что любой покупатель тут же терял дар речи. За дверью располагалась лестница, ведущая на второй этаж, — тоже производившая удручающее впечатление. Саша поднялся по скрипучим ступенькам и ввалился в «кают-компанию» — так все предпочитали называть эту просторную комнату (или briefing-room, как претенциозно величал ее Штерн).

Команда была в сборе. Женька, как виновник торжества, разливал коньяк по крошечным рюмкам, остальные резали лимоны или просто ждали, когда дозы будут отмерены. Наташа крутила в руках бокал с шампанским и между делом строила мужу «страшные глаза», поскольку искренне считала, что пить на работе нельзя. Правда, в то же самое время она была убеждена, что шампанское — не питье, а так, баловство. Лика тоже разглядывала пузырьки в бокале— насколько Саша ее знал, уже не в первом. Стае валялся в кресле, взгромоздив ноги на стол, и делал вид, что жгучих взглядов жены не замечает.

— Салют, ребята!

— О, кэп! Давай к столу, сегодня у нас праздник!

— Праздник или поминки?

— Это как посмотреть, — хохотнул Борис, быстренько завладев рюмкой и аппетитным желтым ломтиком. — Если ты про Женькину премию, то поминки, а если Малой после этого за ум возьмется, то наступит всем праздникам праздник.

— Стае, все хотел тебя спросить: мне вот кажется, что сидеть в кресле, закинув ноги на стол, жутко неудобно.

— Зато имидж! — Стае не улыбнулся. Он вообще никогда не улыбался, благодаря чему часто с совершенно серьезным лицом говорил такое, от чего остальные сползали под столы. — Буржуи считают, что это круто, а мы у них все подряд перенимаем. Борис, где моя рюмка?