Филолог

— Так я это знаю! — воскликнул Верис. — Это русская народная сказка. Там дальше: «Старик ловил неводом рыбу». Я недавно вспоминал эту сказку, когда увидел настоящий невод.

— Точно! — подхватила Анита. — Вот и картинка: старик невод держит, рядом сидит старуха, а перед нею разбитое корыто.

Теперь Верис глянул на рисунок осмысленным взором. Прежде всего, он понял, что предмет, с помощью которого трудился раб, он определил донЕльзя неверно; старик держал в руках нечто совсем другое. Затем, столь же внимательно Верис принялся рассматривать фигуры. Прежде ему не приходила в голову простая мысль, что старик и старуха могут иметь вполне конкретный вид. В его представлении это были сказочные архетипы, такие же, как Иван-дурак, он же — Иван-царевич (царевич, это дурак, которому не надо добывать коня, добрый конь имеется у него изначально) или разнообразные волшебные помощники. Теперь припомнилось, что сказки, которые рассказывала программа, сопровождались движущимися картинками, куда можно было войти и даже переиначить сказку на свой лад. Но Верис очень рано постиг самоценность живого слова и поэтому, читая книги, всегда отключал изображение, слушая чистые голоса. Изображение мешало ему, тем более что все персонажи были на одно лицо, а вернее — на два: доброе и злое. Царя можно отличить по короне, царевича — тоже по короне, но меньших размеров, у дурака на голове красовался колпак, у Красной Шапочки — беретик, у старухи — платочек, а старика отличали белые волосы на подбородке. А в остальном он был такой же молодой и румяный, как и все прочие. Что касается людей, изображённых на картинке, они были согнуты, морщинисты и ничуть не жизнерадостны.

— Это и есть старик? — спросил Верис.

— Старик, — подтвердила Анита. — Видишь, какой дряхленький? — скоро помрёт.

Помрёт мереть мора. А если вместе с морой, то — смерть. Всё правильно, народные сказки сочинялись в те баснословные времена, когда люди были смертными. Вот, значит, каков бывает человек незадолго до конца.

Последнее филологическое изыскание, которое провёл Верис, пока имел доступ к информационным службам, касалось как раз этого вопроса. Замшелая, древняя информация, ненужная вечно юным людям. Но как много её было! В память особо запала фраза: «Один умрёт — как свечечка погаснет, а над иным смертынька так работает, инда смотреть больно». На старика и старуху было больно смотреть.

— Ты не молчи, — напомнила о себе Анита, — а признавайся, что соврал. Читать ты не умеешь.

— Хорошо, пусть не умею. Но всё-таки, как её запускают?

— Зачем её запускать? Берёшь и читаешь. Вот, смотри, это буква «ж», она похожа на жука — ножки во все стороны. Ж-ж!.. Как видишь эту букву, сразу произносишь: «Ж!»

— А читает кто? — продолжал допытываться Верис.

— Ты сам и читаешь, — ответ Вериса не удовлетворил, но он покуда не стал допытываться полнее.

— Вот это — буква «и», — продолжила урок Анита. — Ну-ка, покажи, где тут ещё буква «и»?

«Гласная И, — вспомнил Верис, — а её, оказывается, можно не только возглашать, но и рисовать».

Идея рисованных слов потрясла Вериса. Безо всяких картинок, без чужого голоса, напрямую. Слово в чистом виде! Здесь, среди дикарей найти такое великое умение! А он-то, встречая прежде упоминания о знаковом письме, искренне полагал, что это примитив, не заслуживающий внимания!

— А если я сам нарисую букву? — спросил Верис.

— Не нарисую, а напишу. Вот, смотри, — Анита пальцем начертила на земляном полу несколько знаков. — Ну-ка, скажи, что здесь написано?

— Тут только одна буква знакомая, — сказал Верис. — Вот «и», как раз посредине.

— Правильно. Здесь написано: «Анита». Ты буквы-то запоминай. Как все запомнишь, так и читать научишься.

— Я их и так помню, только не знаю, как они пишутся.

— ЧуднО, — заметила Анита, но возражать не стала. — Если знаешь, то называй буквы, а я буду их тебе писать.

— Буквы делятся на гласные и согласные, — начал Верис. — Согласные бывают губные, переднеязычные, среднеязычные, и заднеязычные. Есть ещё увулярные, фарингальные и гортанные, но это не самостоятельные фонемы, а признак эмоционально окрашенной речи

— Ты чего-то очень умное говоришь, — перебила Анита, — а я просила буквы.

— Так я и говорю губные: бэ, вэ, эм, пэ, эф; переднеязычные: дэ, зэ, эл, эн, эр, эс, тэ, це

— Хватит пока. Вот, смотри, это буква «тэ». Она — как две палки. Вот слово «ты», вот слово «тётя» — везде в начале буква «тэ».

— Как это? В слове «ты» буква твёрдая, переднеязычная, а в «тёте» — мягкая и среднеязычная. Совершенно разные фонемы.

— Не знаю, какие уж там фонемы, а буква одна и та же.

Верис задумался. Буква одна, а фонемы и, значит, оттенки смысла, разные. Теперь становилась понятна одна из загадок языка. Словосочетание «буква закона» подразумевает абсолютно точное исполнение чего-либо, но совершенно не согласуется с поговоркой: «Закон, что дышло, как повернёшь, так и вышло». А на самом деле никакого противоречия нет. Буква закона неизменна, но прочесть её можно по-разному: мягко или твёрдо, со свистом или придыханием. И нет ли в нежном, проникновенном придыхании связи с непонятным термином «дышло»? А что, «проникновенное дышло», — звучит неплохо.

— Опять уплыл? — спросила Анита. — Давай, на землю возвращайся.

— Задумался немного, — извиняющимся тоном проговорил Верис. Он окинул взглядом Анитины письмена и добавил: — Но ведь кто-нибудь пройдёт и, не заметив, затопчет всё, что ты написала.

— И что с того? Этих каракулей не жалко. Навозила, как кура лапой. Да и смысла в этих словах немного. Вот книги — иное дело, — Анита осторожно переложила плотные, покрытые рядами букв листы, — видишь, это и есть книги. Их в прежние времена делали, а сейчас так никто не умеет. Зато им и сноса нет. Настоящую старую книгу ни порвать нельзя, ни сжечь — ничто её не берёт. Их только потерять можно. Вот и растеряли почти всё за тысячу лет. Теперь их берегут, а толку? Их так мало осталось.

Верис вспомнил бесконечное количество белых пластиковых листов, густо испещрённых знаками, вглядеться в которые у него не было времени. Листы россыпью и собранные в тяжёлые тома. Всё это громоздилось кучами, толстым слоем устилало полы. Рисунки, диаграммы, графики и бесконечное количество слов, записанных буквами, о чём в ту пору Верис и не подозревал. Надо было остановиться, задуматься, спросить: «Что это?» — а его интересовало иное: «Что происходит?»

Транспортный центр, местами оживлённый, местами пустынный, но всегда опрятный, теперь поражал невероятным беспорядком и разгромом. Обычно в библиотеке (именно так называлось книгохранилище) не бывало никого, и сам Верис впервые сунулся туда, вовсе не собираясь копаться в архаичной информации. Это оказалось место, куда десятилетиями не заходил никто, и два дня назад Верис спрятал там свой жетон.

Кстати, в словарях можно найти упоминание, что жетон — металлический кружок («кружок», вероятно, от слова «жесть»), используемый в каких-то играх или носимый в память о каком-то событии. Последнее время Верис начал плохо относиться к играм и с большой неохотой вспоминать о былом. Но жетон был спрятан не из-за истинного смысла слова, а только для того, чтобы никто не сумел связаться с Верисом и помешать ему строить дом.

Современный жетон — вовсе не кружок, и, уж тем более, не металлический. Это средство связи, дополнительная оперативная память и много чего ещё. Собственная система безопасности дублирует все эти функции, но с жетоном — удобнее. Некоторые вживляют жетон под кожу, благо что истинные его размеры очень малы, другие оформляют в виде украшения или амулетика, а некоторые впрямую подключают к мозгу, наподобие чипа. Подобных изысков Верис был чужд, его жетон был вмонтирован в медальон голубого металла размером с ноготь и висел на цепочке. Бывало, в задумчивости Верис грыз его, но голубой металл зубам не поддавался.

Решив уйти ото всех, Верис снял жетон, но так просто выкинуть не смог, а спрятал в библиотеке на одном из стеллажей, позади самой толстой книги. Место он выбрал потому, что, коснувшись двери, узнал, что в устаревшем хранилище информации последний посетитель был полтораста лет назад. Да и то, как догадывался Верис, никакой информации он здесь не искал, а просто шатался, сам не зная, зачем.