Полундра

Слово юнга я узнал там же, на фронте. Юнгой меня назвал дядя Паша Сокол после моего первого возвращения с той стороны. Их было в роте с флота всего трое, но имя юнги за мной закрепилось, даже старший лейтенант Богров звал меня только юнгой. И слово «полундра» я узнал от дяди Паши. С этим словом моряки шли в атаку. И еще узнал много морских слов, команд. Дядя Паша до войны плавал боцманом на танкере, любил море. О море дядя Паша рассказывал мне всякий раз, когда выдавались минуты отдыха. В том лесу, на берегу небольшой речушки за Ржевом, дядя Паша говорил: «В море впервой пойдешь, шторм будет». — «Почему шторм?» — спрашивал я. «Потому что моряк из тебя должен выйти толковый». — «При чем здесь шторм?» — «Примета такая есть, — объяснял дядя Паша. — Если толковый человек первый раз в море выходит — море его штормом встречает. А ты людей не сторонишься, море таких любит».

Дядя Паша рассказывал о приметах, о морских поверьях, вспоминал легенды. Одна из них, о проклятом корабле, запомнилась особо.

Было это в какой-то далекой стране, в какое-то далекое время. На берегу моря стояла в той стране крепость. Много раз враги пытались взять крепость, но не могли. С суши скалы неприступные, с моря — рифы. Был там, правда, в рифах проход, но о нем знали немногие.

Жил в той крепости неудачливый капитан. Смолоду по кабакам ходил, в годы вошел — ни с чем остался. Корабля ему никто не доверял, в море дорога была ему закрыта. Так и жил он, наливаясь злобой, сатанея от зависти к другим людям. Он и указал врагам проход в рифах. Враги вошли в гавань, расстреляли и захватили крепость. Город сожгли, мужчин поубивали, женщин и детей в рабство угнали. И остались в городе старики да старухи.

Тому капитану в награду подарили враги большой трехмачтовый корабль. Собрал он подонков вроде себя, пошли они в море. Когда огибали мол, увидели одинокую женщину. Женщина стояла на конце мола, седые волосы распущены, тучи черные касались ее головы. Женщина кричала морю какие-то слова свои, но их не было слышно. И вдруг сверкнула молния, громом разнеслось над морем: «Я твоя мать, капитан, я проклинаю тебя!» И еще ударила молния. Тучи смешались с волнами, проглотили корабль…

О проклятом корабле говорили разное. Говорили, что иногда он появляется. Все пытается пристать к берегу, но как только подойдет, сверкает молния, поднимается буря, гонит тот корабль прочь. Говорят, что его встречали в море. Паруса на нем рваные, люди заросшие, в лохмотьях. Так и бродят они не прощенные вот уже сотни лет. Потому что не может быть прощения предательству, потому что никто не может снять проклятие матери.

Для меня рассказывал легенды дядя Паша, я это чувствовал. Он знал, что погибнет, торопился поведать мне многое из морской жизни. Ведь именно после его рассказов и поселилась во мне мечта.

О друзьях-товарищах

Затянулось мое ненастье. Несу ящик. Этот ящик гнет меня к земле. Я пытаюсь приспособиться. Вес ящика регулирую наклоном собственного тела. Согнешься больше — придавит, распрямишься — не держат руки.

— Кто же так носит, юноша? — останавливает меня Кедубец и подсказывает: — Не гнитесь, юноша, зачем пахать носом землю. В ящике всего семьдесят килограммов нетто. Так… Чуть согнулись… Вы слышите, юноша, чуть… Ящик упирается в ваши руки, лежит ровно вдоль всей спины… Хорошо, трогай! Представь себе, что несешь посылку от любимой…

Вся наша группа работает на берегу в штольнях. Штольни — в горе. Они проходят в ней и по вертикали, и по горизонтали. Здоровая горища вся изрыта. Каждая штольня еще и забетонирована. По стенам — стеллажи. В горе хранится боезапас. Мы переносим ящики со снарядами с места на место. Задачу эту поставил перед нами мичман, в чье распоряжение отдал нас тот самый майор из экипажа. Вначале мы пытались выяснить, в чем смысл нашей работы. Мичман темнил, на наши вопросы не отвечал, мы так поняли, что ему дано задание занять нас любой работой, и эту работу он придумал сам. И сразу мы охладели, чаще садимся перекуривать. Курить выходим к пирсу… После холода штолен здесь очень жарко. На камнях можно жарить яичницу.

— Был у меня приятель — Валька Громов, — рассказывает Костя Судаков одну из своих историй. Костя служил на Балтике, на одном из кораблей Краснознаменного дивизиона катерных тральщиков, который он сокращенно называл КАТЕША. — Так вот, угораздило однажды, вместе мы с ним в госпиталь попали. Я уже очухался, костыли бросил, с палкой шкондылял. Валька тоже прыгал. Подходит однажды: «Слушай, — говорит, — с такой мадам познакомился — старовата, но ничего. В саду гуляю, понял, она возле ограды идет. Привет, говорю, от флота. Она, говорит, здрасьте. То да се, договорились. Сегодня она дежурит, а завтра можно встретиться. Подружку обеспечит. На завтра пошли…»

Рассказы Судакова о женщинах. Обстоятельные, подробные.

Я часто думаю о своих новых товарищах. Как нас только не называют. Мы и «Команда ух», и «Золотая рота», и «Чертова дюжина», потому что нас тринадцать. В команде, если следовать определениям того майора из экипажа, каждый сам по себе фрукт. Впрочем, Кедубец поддержал это определение.

— Вы правы, товарищ майор, — сказал он. — Только я с вашего разрешения внес бы уточнение. Фрукты мы перезрелые, вот-вот упадем.

— Дальше вам падать некуда, — ответил майор.

— Как! — воскликнул Кедубец. — А демобилизация? Она подрубит нас под корень!

— Молчать! — приказал майор и отправил нас в эти штольни.

Демобилизация для моих новых товарищей воздух, которым они дышат, живая вода и свет в окне и надежда. Они отвоевались. Теперь спать ложатся с этим словом, с ним встают. Осталось всего несколько месяцев, их возраст на очереди. Разные они, очень разные. Но и схожи чем-то. Судьбами, что ли, своей неустроенностью, надеждой на демобилизацию? Может быть. Ждут не дождутся команды домой. Все, кроме меня. Им удивительно, как это я попал в такую компанию — на кораблях специалистов не хватает. Вместе с тем и безразлично — то ли бывало. «Дуй по ветру, юнга. Пройдет!»

Миша Головин рассказывал

«…Шальной он, Ленька-то. Везучий, черт. В атаку в рост ходил. Сбросит бушлат, в тельняшке и в бескозырке пер. Не пригнется, честно говорю. Заколдован, что ли…

Под Одессой дзот взять не могли. Много наших там полегло. А Ленька… Нет, ты послушай, что он сообразил. Бочку с бензином нашел. Немцы ее, что ли, бросили… Он эту бочку как катанет… Под самый дзот катанул. В него из пулемета, а он стоит. Лупит по этой бочке из автомата. Бил, пока не взорвалась. Дым, огонь… Немцы тикать. Тут их и положили».

Кедубец и Головин войну прошли вместе. В конце войны в одно и то же время в госпиталь попали. «Не повезло, однако, на Дунае дело было». Миша говорит неторопливо. Скажет, головой при этом кивнет: вот, мол, какие дела. «Да и то сказать, кому не повезло… Ленька опять выбрался. Мин они набросали, вот мы и наскочили. Так рвануло, что многие сразу и погибли. И я бы погиб, меня оглушило, в воду сбросило. Очнулся на берегу. Ленька меня вытащил».

Миша умолк; я чувствую — не заговорит больше. Сопит, трогает пальцем свой крупный, чуть приплюснутый нос или начнет разглядывать черные крапинки металлической стружки в ладонях. «Металл, он такой въедливый, — сказал Миша однажды, — за всю войну так и не вылез из кожи». Или начнет теребить свой короткий косо подстриженный чуб, челкой спадающий на лоб. И ни слова. Такой он человек. Начнет рассказывать, тут же и хватится — не слишком ли много наговорил. И замолчит.

Леня Кедубец рассказывал

«…Однажды, юноша, вы не узнаете Мишу. А почему? Он станет рассказывать вам свои сны. Не прерываясь, не уставая, не отвлекаясь, простите за этот каламбур. Миша скажет за свой цех. Миша всегда думает за свой цех, за свой родной Сталинград. Вы не поверите, что с ним произошло в Новороссийске. Жабы драпанули и побросали всего пропасть. Они бросили ящики, а в ящиках — станки. С нами воевал Олег Грищенко — безобидный человек. Олег стал сбивать со станков какую-то железяку, на черта она ему была нужна. Вы бы видели шрам на лице у Миши. Он стал черным от злобы. Миша чуть не убил Олега — псих. Миша говорил Олегу такие слова, что ни боже мой. Он сам себя поставил вахтенным у тех станков. Слава богу, что их увезли».