Забытый рудник

А ему памятны, хорошо памятны эти старые штольни. В каждой из них изводил он свою молодую силу, каждую поливал своим потом. Он привстал в бадье и посмотрел вниз: там мелькали огоньки таких же лампочек как и его; оттуда нёсся целый вихрь постепенно затихавших звуков. Там тускло поблёскивала вода, затопившая совсем дно этого колодца. Никакие машины, никакие трубы не могли отвести её. Сверху падали новые и новые волны горных потоков… А останови машину на час, — и весь рудник бы залился, вода прорвалась бы в штольни и затопила бы в ячейках работавших там людей…

«И воду Бог держит, — думал про себя старик. — И землю, и воду!..»

Качнувшись ещё раз на своих ржавых звеньях, бадья закружилась и, наконец, остановилась, погрузясь в воду, заливавшую дно шахты.

Со всех сторон подбежали сюда рабочие с лампочками.

— Эге, кого Бог послал! — смеялись они. — Старичок Божий, здравствуй!

Вынули они его оттуда, подставили ему доску.

И он снял, по обыкновению, шапку и низко-низко поклонился им. Только мелькнули в воздухе жёлтые вихры на его висках.

Во все стороны отсюда расходились штольни. В их чёрном мраке перебегали с места на место огоньки… Крики слышнее доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И всё тот же вечный, неотступно отовсюду звучащий и все остальные голоса словно проглатывавший стихийный шум воды.

Старик опять зажёг свою лампочку и, сгорбясь, точно рассматривая какие-то таинственные следы перед собою, двинулся неровною, колеблющеюся походкой в свою штольню.

III

Штольня, по которой шёл старик, была довольно высока. Кое-где в ней торчали брёвна, поддерживавшие сильно осевшие своды; но брёвна эти, очевидно, были поставлены давно, горбины земли высунулись гораздо ниже их верхних концов, словно вылупившиеся раковины, кремни висели над самыми головами. Кое-где на поверхности земли валялись выпавшие из сводов осколки скал.

Иван помнит, как одна такая убила его любимца-мальчика, являвшегося вместе с отцом в рудник и оглашавшего его зловещую тишину весёлыми раскатами беззаветного детского смеха. Как сейчас, представляется старику весёлый ребёнок, бежавший по этой штольне… Вдруг, сверху осунулась какая-то смутная, ещё неопределившаяся громада. Мальчик остановился с любопытством, поднял к сводам штольни свои ясные глазки, — и громадная скала рухнула оттуда вниз, схоронив под собою дитя, так что потом и следа от него не могли отыскать рабочие. Отец убивался, плакали суровые рудокопы; Иван долго ходил вокруг, точно ждал, что вот-вот из-под чёрного камня вдруг раздастся весёлый, знакомый ему смех, и шаловливое «ау!» ребёнка разбудит мрачное молчание штольни…

Иван и теперь остановился над этим камнем, поднёс к нему лампочку. Вот следы креста, выбитого на нём кайлами. Оглянувшись, точно боясь, чтобы его не увидали, старик живо перекрестил «могилку». Как бы удивились рабочие, если бы им удалось заметить, что губы старика зашевелились при этом. Хотел ли он сказать или уже сказал, только он сам не различил своего шёпота.

Отсюда влево шла узенькая как червоточина нора. Старик ползком двинулся по ней и, наконец, выпрямился, добравшись до своей ячейки. Она была уже довольно велика. В ней можно было стоять, хотя и при этом условии она казалась ничем иным как могилой.

Старик приподнял свою лампочку. Тусклый луч на минуту выхватил из мрака чёрные стены с какими-то жёлтыми выступами окиси. Тут было сравнительно сухо. Свет не слезился на влаге, проступившей сквозь чёрную породу. Массы наломанной руды внизу лежали неправильными грудами. В углу только скопилось немного сырости, и на ней поднялась кучка сбившихся вместе какого-то мертвенно белого цвета грибов. Плоские белые шляпки торчали на тоненьких белых ножках. Старик заботился о них, стараясь как бы не завалить их комьями осыпавшейся из-под его кайла земли. Как-то он перенёс сюда несколько полевых растений, вместе с куском дёрна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своём засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины проступившие на диком камне…

Сегодня он очень устал. Сев на глыбы сваленной в угол руды и поставив лампочку в закоптевшую выбоину камня, он опустил голову на руки.

Ни малейший звук не доходил сюда: здесь, в этой могиле, стояла ненарушимая тишина. Старик привык к ней. Как во мраке перед ним рождались, жили мгновение и умирали загадочные образы, точно также в молчании этой земляной ячейки звучали ему какие-то таинственные голоса. То словно кто-то бросит сюда обрывок незнакомой песни, то словно чей-то зов прорежет тишину… А то — ударит старик молотом в кайло, уйдёт оно внутрь, в откалываемую руду, и вдруг, внутри неё, кто-то глубоко-глубоко вздохнёт. Словно тупое железо вбилось в чью-то грудь. Для старика были полны значения эти звуки. Отрешившийся от мира действительного, он жил в этом сказочном царстве.

Иногда, посмотрев, с ним ли спички, он тушил свою лампаду, ложился на землю и широко-раскрытыми глазами испытывал тьму. И ему казалось, что над ним необъятно раздвигаются стены его чёрной могилы. В какую-то недосягаемую высь уходит тяжело нависший свод. Первые мгновения — страшная, захватывающая дыхание пустота кругом. Ему становится страшно и жутко. В этой тьме кажется, что он повис среди бесконечности, один, без опоры внизу, вверху и по сторонам. Вот-вот сорвётся, — но это только мгновение. Скоро тьма начинает рассеиваться… Сначала перед глазами плавают во мраке какие-то светлые пятна, сверкают огненные спирали, разрываясь в медлительно исчезающие золотые круги, рассыпаясь тысячами искр. Пятна делаются ярче, играют всеми цветами радуги; спирали ослепительно горят и быстрее вращаются в чёрном, вовсе не озаряемом ими мраке. Одни сливаются с другими, уносятся в бесконечную высь и мерещатся оттуда чудными миражами. Пятна принимают форму каких-то обликов; сквозные крылья бесшумно скользят по воздуху, и за крыльями мерещатся светлые оттенки каких-то одежд. Из-под брони чёрного камня освобождаются не выносящие света его лампады духи, собираются вокруг него, наклоняются над лицом старика и неотступно смотрят в его широко-раскрытые глаза. Кругом начинается какой-то шелест…

Он слышит дыхание скал, как будто воздух струится в невидимые скважины. Вон, донеслась певучая жалоба ручья, запертого в горе. Вот — не то песня, не то музыка. Два-три гармоничных звука играют один с другим как бабочки в поле весною, и к их чудесным сочетаниям чутко прислушивается ухо старика… Так проходят часы!.. Так проходят иногда целые ночи, когда, забытый другими, он остаётся здесь — один в целом громадном руднике. Один лицом к лицу со своими видениями и призрачными отзвучиями какого-то иного, далёкого-далёкого мира!

Сегодня ему не до того.

Завтра суббота, нужно наломать руды и свозить её, вместе с прежнею, на тачке в главную штольню. Там штейгер примет и запишет её. Вечером выдадут старику деньги, которые он целиком отнесёт старухе, живущей наверху — в деревне. Старуха его кормит, обшивает, покупает Ивану обувь, заботится о нём. Говорят, что она сестра ему. Какая сестра? Они росли врозь, он — с матерью, в том старом забытом руднике, она — в чужой семье с чужими людьми. Он и с нею не говорит никогда ни слова. Придёт, молча положит на стол свой недельный заработок, сядет в угол и уронит голову на руки, да так и просидит. Позовёт она его есть — встанет, нет — до утра «камень камнем». Когда старик оставался внизу, сестра не беспокоилась о нём. Она знала, что у него с собою коврига хлеба, горсть соли, а воды в штольне и шахтах — хоть утопись в ней. В углу его чёрной могилы, где как крот в земле рылся он с утра до ночи, стояла жестянка с керосином. Потухнет лампада — сейчас же он зажжёт её опять.