Чёрный рыцарь

Василий Иванович Немирович-Данченко

Чёрный рыцарь

I

Давным-давно это было, так давно, что люди забыли даже имя Чёрного рыцаря, хоть в своё время немало сделал он им горя и зла! Правда, потом он опамятовался и иным человеком стал, но зло как-то помнится дальше, чем добро… И родился Чёрный рыцарь необычайно. Сказывают, накануне целые стаи воронья налетели на замок, где жили его отец и мать, знатные феодалы, кругом которых трепетало всё, что было послабее. Налетело вороньё и расселось по зубцам и карнизам стен и башен, стало в бойницы их накидываться, трепеща большими чёрными крыльями, унизало шпили чёрного замка, и даже крест над домашнею церковью его почернел — всё от тех же ворон. И было так до утра, когда родился Чёрный рыцарь. Немного спустя, налетели другие стаи каких-то чудесных белых птиц и стали клевать ворон… Не сдались вороны, начался между ними бой на жизнь и на смерть; целый день боролись они над замком. То белое облако отгоняло чёрную тучу прочь, то чёрная туча набрасывалась на белое облако, и оно высоко подымалось в голубое, безоблачное небо. И продолжалось так вплоть до «Ave Maria»… И когда ударил колокол, и глухие звуки всколыхнули воздух, — казалось, белым птицам новую силу дали они, собралось опять белое облако и так стремительно ударило в чёрную тучу, что вся она, дрогнув, рассеялась на все четыре стороны, и долго ещё в сумерках тихо подступавшего вечера слышались далёкие уже крики воронья… Белые птицы всю ночь сидели на тех шпилях, башнях, башенках, стенах и бойницах, где ещё недавно были чёрные их противники, — и только тогда, когда под золотыми лучами солнца заблистал крест замковой церкви, светлое облако неведомых птиц снялось и полетело в высоту. Вассалы долго следили за ним. Оно не рассеивалось, напротив — поднималось всё выше и выше, пока не утонуло в ослепительном свете ярко разгоревшегося дня… Все сочли это за знамение и решили, что первую половину своей жизни молодой граф будет жесток и грозен. Станут им владеть силы ада, тёмные, страшные силы, и под наитием их совершит он много преступлений; но потом случится что-нибудь особенное — и разом изменится он к лучшему.

Феодал, отец его, был владетельным графом. На всю округу он наложил свою железную перчатку. Правом жизни и смерти он пользовался в полной мере и самое рождение своего наследника отпраздновал неслыханным злодейством. Он призвал к себе астрологов, чтобы те составили ему предсказание о судьбе его сына. До самого часа появления его на свет они были заперты в высокую башню, с кровли которой следили за небесными светилами. Чем более углублялись они в эту таинственную, хотя и вечно раскрытую нам книгу, где каждая звезда является буквою неведомого нам языка, — тем мрачнее и озабоченнее становились их лица. А когда всё уже было разобрано ими, и они сошли вниз и подали старому графу составленный ими гороскоп, тот приказал им пойти опять и проверить сказанное. Мрачно и зловеще повелел он им это, а сам остался в одиноком своём кресле у громадного камина и продолжал глядеть на целое море пламени, разлившееся там; по раскалённым золотым углям бежали серебристые змеи, вспыхивали и гасли чьи-то бриллиантовые очи; порою огоньки казались крыльями, трепетавшими над чёрною корою. В зале было темно, и свет камина один дрожал на старых щитах, шлемах, панцирях и латах, развешанных по стенам, на мечах и гербах, кичливо красовавшихся над дверями. Но вот в дверях показались предводимые немою стражею астрологи… Лица их были бледны… Молча подали они проверенное предсказание: оно оставалось всё тем же. Старый граф кивнул мажордому. Тот неслышно подошёл к нему. Что-то шепнул ему властелин. Астрологов увели, а к утру тела их болтались в петлях на серых зубцах серых башен, и ветер, внезапно налетавший с севера, колыхал их справа налево как безмолвные колокола… В подземельях замка в это время сидело много вассалов. За что? — знали про это только сам граф да небесные ангелы. Ждали они помилования, потому что небо долго не давало ему сына. «Счастье, — думали они, — смягчит его сердце». На радостях узники запели весёлую песню. Через подземные переходы, от одного свода к другому, передавалась она всё более и более слабевшими отзвучиями, пока не долетела едва различимым эхом в зал замка…

— Что это такое? — удивился граф, вопросительно обращаясь к священнику, вошедшему в эту минуту.

— Заключённые радуются! — ответил тот, благословляя его.

— Чему? — удивился феодал. — Чему могут радоваться эти негодяи, бунтовщики и злодеи?

— Тому, что Бог даровал вам наследника. Несчастные думают, что если не граф и государь, то отец простит их!

— Прощать может одно небо… Это — привилегия Бога! — улыбнулся граф и опять позвал себе мажордома.

Замок стоял на скале. С одной стороны она диким выступом висела над долиной. Тёмные переходы, похожие на жилы, которые червяк точит в мягком дереве, вели сюда. На другой день люди, проезжавшие под этой скалой, увидели массу изуродованных тел. Они сообщили об этом в ближайшую деревню, где жили вассалы графа. Те прибежали и, рассмотрев лица лежавших здесь трупов, узнали в них узников серого замка.

— Теперь их песни не помешают спать моему сыну! — решил граф.

Когда эти слухи дошли до матери новорождённого, бледной и измученной женщины, лежавшей на лебяжьем пуху под гербами и коронами пышного балдахина, — она подняла на распятие страдальческий взор свой и прошептала:

— Не вмени этого моему сыну, Господи!

Целую ночь она горячо молилась. Когда все ушли и оставили её одну, — она сползла со своей пышной постели, обмерла и снова очнулась; то останавливаясь от изнеможения, то снова собираясь с силами, она направилась на коленях в свою молельню и распростёрлась на каменных холодных плитах её, в одной рубашке… Луна светила в высокое стрельчатое окно, рисуя на противоположной стене каменное кружево её розеток и арабесок. Тусклая лампада бросала дрожащий свет на статую Девы Марии. Всю ночь плакала и молилась бледная и чахлая мать. Крик просыпавшего ребёнка, который доносился сюда, казалось, давал ей новые силы, и ещё жарче шептала она:

— О, спаси его, Богородица!.. О, не дай ему погибнуть, Непорочная!..

К несчастной женщине не приходил никто. В её чахлой груди вовсе не было молока, и сына её кормила чужая… Луна давно ушла в высоту: кружево стрельчатого окна уже исчезло со стены. Догоревшая лампада погасла; всю молельню наполнил сумеречный полусвет торжественно молчавшей ночи, и эта торжественно молчавшая ночь, казалось, нарочно притаилась, чтобы слушать рыдания и молитвы матери, бившейся на холодных плитах… Утром графиню нашли здесь и умирающею перенесли на постель. К ней пришёл её муж. Лицо его было грозно.

— Не упрекай меня!.. — радостным и тихим голосом она встретила его. — Ты не в силах уже покарать меня. Я теперь принадлежу не тебе, а Богу… Разве ты не видишь ангела Его, стоящего за мною, не видишь как он распростёр над моим телом свои крылья?.. Лицо его светло, в глазах его милость, в руках пальмовая ветвь. Он ждёт мою душу — и она рвётся к нему… Скоро я прощусь с тобою… Я всю ночь молила Богородицу за нашего сына, всю ночь я плакала, чтобы Она отвратила судьбу, уготованную ему… И только под утро Мать Всескорбящая наклонилась надо мною… и сказала…

Умирающая приостановилась и закрыла глаза.

— Что сказала Она тебе? — положил свою тяжёлую руку на плечо её граф.

— Предопределённое должно совершиться… Не может молитва моя отвратить то, что будет звеном цепи, начавшейся давно… Потомок немилостивых и жестоких — будет и сам жесток; из горького — не бежит сладкое, и ядовитое дерево не даёт здорового плода… Но за мои слёзы Дева Пречистая обещала мне, что когда исполнится мера злодейств его, когда имя моего сына станут с ужасом повторять повсюду, Она пошлёт к грешнику…

Но что Богородица должна была послать грешнику — мать не договорила. Голос её оборвался… По лицу разлилось выражение счастья… Она приподнялась, протянув руки к кому-то, кого она одна видела, и упала навзничь. Когда граф наклонился к ней, то мог только уловить её последний вздох… Долго он смотрел в её кроткое лицо, на котором замерла улыбка счастья… Он повернулся к окну… Далеко внизу видна была идиллическая долина. Тополи её и платаны, казалось, следовали за течением светлой реки, зелёные поля вызвали бы улыбку на менее жестокое лицо…