Проводник смерти

Ржавые петли не просто заскрипели — они взвыли, завопили, запели на разные голоса. Мучительно кривясь от этих режущих слух звуков, Нагаев низко пригнулся и в полусогнутом виде проник в святая святых независимого от общественного мнения живописца.

— Какого члена надо? — заплетающимся языком, но тем не менее очень внушительно поинтересовался творец, чуть не упав при этом с дощатого тарного ящика, заменявшего ему табурет.

Творец был огромен — размером, пожалуй, с самого капитана Нагаева, которого природа не обделила ни ростом, ни весом, ни физической силой, чудовищно, до неприличия лохмат и одет в растянутый водолазный свитер с обширной прожженной дырой на потном волосатом брюхе. Кроме свитера, на этом ребенке подземелья были надеты некогда синие рабочие штаны и рабочие же кирзовые ботинки с рыжими разлохмаченными носами, завязанные вместо шнурков двумя кусками алюминиевой проволоки. В правой руке живописец держал полный стакан, в левой — обслюненную беломорину. Глаза у него смотрели в разные стороны, на втором поставленном на попа ящике торчала ополовиненная бутылка водки, и еще три бутылки валялись вокруг. Точнее, бутылок здесь была тьма, но все они уже успели потускнеть от осевшего на них грязного конденсата, а эти три блистали новизной. Никаких картин в мастерской не было, если не считать стоявшего на самодельном мольберте здоровенного, полтора на два с половиной, беспорядочно испачканного красками холста. Прямо посреди холста ярко-алой краской было крупно выведено короткое неприличное слово с тремя восклицательными знаками.

Нагаев сразу понял, что духовный наследник Дали пребывает в творческом кризисе, и решил, что его долг как сотрудника милиции велит ему помочь живописцу выйти из депрессии. Нагаев знал отличный способ для этого, но, еще раз взглянув на монументальную фигуру художника, невольно засомневался в том, что взятого им инструмента будет достаточно.

— Это ты художник? — спросил капитан, ставя на попа валявшийся в сторонке ящик и подсаживаясь к импровизированному столу.

— Был художник, — мрачно и не вполне членораздельно ответил сидевший напротив бородатый питекантроп. — А теперь я кто? Все увезла немчура проклятая. Душу мою за три пфеннига купили! Язви ее в душу. Исписался я, мужик, — вдруг признался он и залпом опрокинул стакан, который держал в руке. — Ни черта работать не хочется. Пил бы и пил, пока почки вместе с печенью через зад не выпадут. Так, наверное, и сделаю. Бабок теперь до самого цирроза хватит… и на летальный исход останется. Компанию составишь?

— Рад бы, — сказал Нагаев, — да не могу.

— А, — равнодушно сказал художник, — мент поганый. Ну, чего тебе?

Нагаев снова внутренне вздрогнул, внешне ничем не выдав волнения.

— А ты откуда знаешь, что я мент? — спросил он.

— А кому еще я могу понадобиться? — резонно спросил живописец. — Да еще днем, да еще с такой рожей… Ты рожу свою в зеркало видал хоть раз?

— На свою посмотри, — обидевшись, сказал капитан.

— Да чего смотреть? Я и так знаю, что моей рожей только нечистую силу из хлева отпугивать. Так ведь у меня она просто пьяная, а у тебя ментовская. Вам их что, на складе выдают вместе с резиновыми дубинками?

— Нет, — сказал Нагаев, — я свою храню в сейфе, прямо у себя в кабинете, и надеваю только по торжественным дням. Ты полегче, все-таки, Серега, а то я ведь и срок организовать могу — для начала небольшой, а там как карта ляжет.

— Э-к, напугал, — презрительно сказал Серега. — Русскому человеку тюряга — дом родной. Да и за что сажать-то будешь?

— А за Снегову, — спокойно ответил Нагаев. — За Антонину Андреевну. Слыхал, как ее?.. Что же ты, Серега? Человек тебя, можно сказать, из дерьма вытащил, а ты ее ножом…

— Чего? — опасно подаваясь вперед, с угрозой переспросил живописец. Он сунул свою белрморину в зубы и потянулся рукой к отвороту капитанской кожанки, но Нагаев был трезв, как стеклышко, и легко уклонился. — Ты чего мне шьешь, мусор тротуарный?

— Скажи еще, что это не ты Снегову успокоил, — безмятежно закуривая сигарету, проворчал Нагаев.

— Ну, ты козел, — с неподдельным удивлением в голосе протянул художник. — Шить мокрое дело, и кому?! Мне, язви тебя в душу! Да я же пацифист и даже, если хочешь знать, вегетарианец… иногда.

— Когда бабки кончаются, — уточнил Нагаев, которому этот корифей духа был виден насквозь, словно в нем было прорезано застекленное окошечко. Ну, а если не ты, то кто? Кто знал про сделку с австрияками?

Серега вдруг фыркнул, словно ему рассказали веселый анекдот, и твердой рукой слил в свой стакан остатки водки.

— Смешной ты парень, — доверительно сообщил он Нагаеву. — Стану я на своих стучать.

— А на тебя, по-твоему, кто настучал? — все так же безмятежно спросил Нагаев. — Кто-то из твоих дружков шлепнул искусствоведа и теперь пытается тобой свою задницу прикрыть, как лопушком, чтоб не сквозило.

И все улики, что характерно, против тебя.

На этот раз Серега не сопроводил речь капитана никакими комментариями. На его изборожденном морщинами волосатом челе отразилась напряженная работа мысли. Чтобы этот процесс шел быстрее, Серега выплеснул водку в свою огромную пасть, крякнул и раскурил потухшую папиросу.

— Ну? — слегка подтолкнул его Нагаев, которому надоело ждать, держа руку в кармане.

— Кораблев, — сказал живописец и смачно сплюнул на пол. Нагаев ожидал, что плевок задымится, но этого не произошло. — Он, зараза. Больше просто некому.

— А больше ты ни с кем радостью не делился? — осторожно спросил Нагаев. — Нашел, мол, спонсоршу, денег куры не клюют… а?

— Что мне, жить надоело? И потом, у нас на пятачке ребята тихие, умом скорбные, им квартирные кражи не по плечу. Лопатник у пьяного лоха снять это да, или развести кого, а так — тьфу, плесень человеческая, поговорить не с кем…

Нагаев проницательно посмотрел на него и усмехнулся в усы.

— По какой статье срок мотал, Пикассо? — спросил он.

— По какой надо, по такой и мотал, — проворчал Серега. — Дал вот такому, как ты, по сопатке, вот тебе и срок.

— Ладно, — вставая, сказал капитан. — Значит, кроме Кораблева, в этом деле серьезных фигур нет?

— Да никаких фигур в этом деле нет, — на глазах теряя интерес к разговору и начиная оглядываться по сторонам в надежде отыскать еще одну бутылку, огрызнулся Серега. — Я вообще про Снегову ни с кем, кроме Кораблева, не говорил — занят был, картины паковал, да и вообще, больно надо со всякой шелупонью языком чесать…

Он тоже встал и, согнувшись в поясе, принялся шарить под деревянными стеллажами в глубине помещения. Нагаев стремительно шагнул к нему, занося над головой рукоять ножа и нащупывая пальцем блестящую кнопку. Лезвие выпрыгнуло с отчетливым металлическим щелчком. Серега, как видно, не раз слышавший подобные звуки, резко обернулся, и нож, который должен был вонзиться под основание черепа, надорвал ему ухо и глубоко, до кости пробороздил щеку. Художник отпрянул и издал звериный рык, придерживая ладонью свисающий кровавый лоскут щеки. Его свободная рука слепо шарила вокруг в поисках чего-нибудь, что могло бы послужить оружием, и наконец сомкнулась на горлышке бутылки.

Ощутив в ладони привычный предмет, живописец приободрился и даже перешел в наступление. С точки зрения абсолютно трезвого и неплохо обученного Нагаева эта атака выглядела примерно так же, как последний бросок быка на корриде, и капитан поступил, как настоящий тореадор: изящно отступил в сторону и сделал стремительный, но плавный жест рукой. Сверкающее лезвие серебряной молнией рванулось вперед и тут же вернулось, по дороге изменив свой цвет. Бородатый питекантроп качнулся, уронил бутылку, отпустил щеку, которая немедленно отвисла вниз страшным лоскутом, и схватился обеими руками за свое перерезанное горло, словно пытаясь удержать душу внутри убитого тела.

Между его пальцами потоком хлынула кровь, заливая старый водолазный свитер цвета сильно разбеленного молоком какао.

Нагаев жадно затянулся сигаретой, которая, оказывается, все еще тлела у него в руке, зашел сбоку и снова сделал короткое движение рукой. Этот жест — снизу вверх, с оттяжкой, — он однажды видел в кино про мексиканских гангстеров и давно мечтал сделать что-то похожее, только не знал, с кем. Острое, как бритва, тонкое стальное лезвие полоснуло по промежности синих рабочих штанов. Ткань послушно разошлась в стороны и почти сразу сделалась красной. Художник издал хриплый писк, который должен был означать предсмертный стон, свернулся в мучительный узел и так, свернутым, рухнул на нижнюю полку своего стеллажа.