Проводник смерти

Глава 7

На следующий день после похорон Антонины Андреевны Снеговой старший оперуполномоченный капитан Нагаев вышел из дверей отделения и закурил, невольно ежась под порывами сырого холодного ветра, дувшего вдоль улицы и заставлявшего поверхность грязных луж талой воды собираться похожими на стиральную доску морщинами.

Нагаев поставил торчком воротник кожаной куртки, поглубже надвинул подбитую овчиной кепку, жалея, что у нее нет наушников, и шагнул с крыльца, сразу же угодив обеими ногами в лужу. Левый ботинок немедленно дал течь. Капитан коротко выматерился — весь тротуар, насколько хватал глаз, представлял собой сплошное серо-коричневое месиво из талой воды и готового вот-вот превратиться в нее снега, так что о сухих ногах можно было забыть.

Разбрызгивая талую жижу, Нагаев миновал уныло стоявший на приколе возле тротуара «уазик», из-под капота которого привычно торчал широкий зад водителя Купцова. Эта парочка — Купцов и его машина, — давно просилась на холст. Капитан подавил искушение пнуть Купцова под зад и прошлепал мимо «уазика» к тому месту, где была припаркована его коричневато-золотистая «десятка», оформленная на имя проживавшей где-то за Уральским хребтом двоюродной тетки. Это, конечно, был не «мерседес», но Нагаев вполне резонно считал, что слишком высовываться не стоит: его время раскатывать на крутых иномарках еще не наступило. Главное, считал капитан Нагаев, — это перспектива, точнее, ее наличие.

Перспектива у капитана имелась, он был на хорошем счету у начальства и исподволь готовился к стремительному броску вверх по служебной лестнице. Предстоящий бросок требовал некоторых усилий, связанных с дополнительной работой, но капитан не жаловался на судьбу, хорошо помня слова из популярной некогда песенки «Как хорошо быть генералом».

Сложившись пополам, капитан втиснулся на переднее сиденье своей машины. Он был крупным мужчиной, и погоны, когда он одевался по форме, казались на его плечах какими-то ненастоящими. Сейчас погон на нем не было — там, куда он ехал, милицейская форма не пользовалась особенным уважением. Прежде, чем захлопнуть дверцу, Нагаев выплюнул в лужу окурок. Окурок коротко зашипел и погас, сразу же пропитавшись темной водой и превратившись в частичку уличной грязи. Капитан усмотрел в этой трансформации некий глубинный смысл — сегодня с самого утра он был настроен на философский лад, чему очень способствовало одолевавшее его похмелье.

«Вот и мы так же, — думал капитан, все еще глядя на размокший бычок. Крутишься, суетишься, горишь па работе, чего-то хочешь, что-то можешь, а потом — пшик! — и ты просто грязь. И всем на тебя наплевать, кроме дворника с метлой. Пива выпить, что ли?»

Он встряхнулся и захлопнул дверцу автомобиля. Никакого пива он, конечно же, употреблять не собирался — во-первых, потому, что был за рулем, а во-вторых, он вообще никогда не опохмелялся, предпочитая усилием воли перебарывать последствия собственной невоздержанности.

Как ни глупо это выглядело, но именно это его качество снискало ему среди коллег и подопечных репутацию железного человека, которую капитан поддерживал так старательно, что со временем и сам начал в нее верить.

Он запустил двигатель и неторопливо поехал в сторону Центра, думая о предстоящем разговоре и не забывая бдительно посматривать в зеркало заднего вида: хорошая репутация — это еще не страховой полис, а погореть на мелочи в наше время проще простого. На прошлой неделе по отделению целый день слонялся какой-то фраер с Петровки, и ребята поговаривали, будто бы он из отдела личного состава. Они там, в этом своем отделе, круглые сутки пекутся о чистоте ментовских рук — с мылом, надо понимать, их моют, а те, которые не отмываются, обрубают на хрен… У капитана Нагаева были веские основания предполагать, что в случае чего его собственные руки обрубят в первую очередь. «Если успеете, ребята, — подумал он, на ходу прикуривая новую сигарету и немного опуская стекло со своей стороны. — А времени у вас остается не так много. Еще два, максимум три месяца, и вам меня уже не достать. А через год я сам вас достану вместе с вашим долбанным Сорокиным.»

Полковника Сорокина Нагаев не любил, хотя тот и не имел никакого отношения к отделу личного состава. Сорокин служил на Петровке, и не так давно Нагаев имел с ним короткий, но довольно неприятный разговор — он что-то напорол в попавшем на глаза полковнику протоколе. Это была одна из тех мелочей, на которых сыплются даже самые осторожные из профессионалов. Именно поэтому капитан сейчас был предельно осторожен — встреча, на которую он торопился, была поважнее какой-то неточности в протоколе допроса подозреваемого.

Он свернул в Столешников переулок и через узкую арку въехал в каменную щель между двумя старыми домами. Щель заканчивалась витой чугунной решеткой, а за ней, как призрак давно ушедших времен, возвышался двухэтажный, заново отделанный и отреставрированный особнячок под зеленой черепичной крышей.

Ворота распахнулись сами собой, и Нагаев загнал машину во двор. Двор был просторным настолько, что это казалось каким-то фокусом — снаружи невозможно было догадаться об истинных размерах участка, на котором стоял особнячок. Да и сам дом был с фокусом: к старому зданию сзади было пристроено новое крыло, вдвое превосходившее его по размерам, что позволяло владельцу дома жить с соответствующим размахом.

Капитан припарковал машину рядом с густо забрызганным грязью черным «мерседесом» и с трудом выбрался из кабины, расправляя широкие плечи. Никаких луж во дворе не было и в помине — идеально чистая, слегка влажноватая брусчатка благородно поблескивала под ногами, а круглая клумба посреди двора все еще зеленела несмотря на морозы. Нагаев повертел в пальцах тлеющий окурок, прикидывая, куда бы его сунуть, ничего не придумал и, снова открыв дверцу машины, затолкал его в переполненную пепельницу под приборным щитком. Запирать машину он не стал — с этого двора автомобили не угоняли.

У предупредительно распахнутой двери его уже поджидал, слегка ежась от холода, одетый в безупречно белую рубашку охранник. Капитан вошел в дом и прямо в прихожей вынул из наплечной кобуры и сдал охраннику свой табельный «Макаров».

— Смотри, не перепутай, — привычно пошутил он, — а то сунешь мне какой-нибудь «маузер», из которого в восемнадцатом году трех красногвардейцев замочили, а мне потом доказывай, что я не верблюд.

— Не боись, начальник, — так же привычно ответил охранник, небрежно заталкивая пистолет в задний карман своих просторных, идеально отутюженных брюк, — у нас, как в банке.

— Это точно, — слегка мрачнея, сказал Нагаев. — Как в банке… с пауками.

— Что-то ты сегодня не в настроении, — заметил охранник, забирая у капитана куртку и кепку. — Жена выспаться не дала?

— Ты еще в кровать ко мне залезь, урка, — проворчал капитан. Разговорился… Ты и Вареный — не одно и то же, понял?

— Понял, не дурак, — с ухмылкой ответил охранник. — Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Нагаев не удостоил его ответом. Охранник по кличке Кабан раздражал его — капитан не привык на равных общаться с мелкой уголовной шушерой, — но это был человек Вареного, и, если он чем-то не нравился капитану, говорить об этом все равно следовало с Вареным… точнее, с Никитой Артемьевичем Ермиловым, кандидатом в депутаты Государственной Думы, покровителем капитана Нагаева и гарантом предстоящего взлета его карьеры и благосостояния.

Вареный, как обычно в это время года, обретался у камина. Сейчас, в преддверии выборов, он уже меньше напоминал старого облезлого волка. Стараниями высокооплачиваемых имиджмейкеров в его хищной морде появилось даже некоторое благообразие, а отпущенные по настоянию все тех же имиджмейкеров белесые усы придавали лицу что-то вроде добродушного выражения. Ему изменили прическу и надоумили наконец-то застегнуть рубашку и нацепить на тощую цыплячью шею галстук от Версаче. Это шелковое великолепие, как было доподлинно известно Нагаеву, скрывало под собой бледную впалую грудь, сплошь синюю от корявых, сделанных еще во времена первой ходки наколок.