Страница 10 из 71
Ну, пойдем.
Они подошли к машине, и Забродов распахнул дверцу багажника. В багажнике влажной спутанной грудой громоздилась сеть. Нефедов поднял брови: сеть как-то совершенно не вязалась с тем, что он знал об Илларионе.
— Это он, наверное, подсмотрел, как я сеть вытаскивал, — сказал Забродов. — Не хмурься, Григорьевич, рыбы в ней почти не было. Видно, недавно поставили.
Надеюсь, ты не думаешь, что это мое хозяйство?;
— Не волнуйся, — проворчал Нефедов. — Хозяйство знакомое. У нас в деревне только козлихин зять такие плетет. Что-то Колька мудрить начал. Мальчонку подослал…
— Колька — это такой здоровенный, белобрысый? — уточнил Илларион. — На глазок лет тридцать — тридцать пять, немного косолапит… Он?
— Вылитый, — сказал удивленный Нефедов.
— Ну, так он, наверное, заболел. Рука у него болит, и еще челюсть. И шея наверняка не ворочается. Можешь пойти, навестить больного. А вот это, Забродов нырнул в салон машины и вернулся с обшарпанным одноствольным дробовиком в руках, — вот это ему гостинец. Я бы его ленточкой перевязал, да взять ее негде.
— Ну, стервец, — принимая дробовик, сказал Нефедов.
— Надеюсь, не я? — испуганно спросил Илларион.
Глаза его при этом смеялись.
— Не ты, не ты… Ах, стервец! Предупреждал ведь я его… Да что тут предупреждать! Жить-то надо.
— Это точно, — сказал Забродов. — Жить надо прямо сейчас, а на то, что будет через полсотни лет, наплевать.
— Представь себе, — буркнул Нефедов, переламывая ружье и нюхая патронник.
— Патрон — вот, — сказал Илларион, вынимая из кармана ядовито-зеленый картонный цилиндрик и протягивая его егерю. — Не нюхай, не нюхай, выстрелить он не успел.
— Теперь ясно, почему ты в кустах сидел, — откликнулся Федор Григорьевич, со щелчком ставя ствол на место и пряча патрон в карман дождевика.
— Да не сидел я в кустах! Лежал себе на травке…
Ты мне, между прочим, чуть руку не оттоптал.
— Лежал он… Интересно, где тебя научили так лежать? Да ладно, ладно, это я так… Знаю, что все равно не скажешь. В разведке, что ли, служил?
— Ну, вот видишь, — сказал Илларион, — ты сам ответил на все свои вопросы.
— Неужто догадался? — обрадовался егерь.
— А вот это я не знаю, — виновато ответил Забродов.
Через три дня бывший инструктор учебного центра спецназа ГРУ Илларион Забродов вышел на крыльцо сторожки, в которой обитал егерь Нефедов, и с удовольствием потянулся, хрустнув суставами.
Было начало шестого, солнце еще не взошло, и предутренний воздух приятно холодил обнаженный торс отставного спецназовца. Илларион глубоко вдохнул и резко выдохнул, сбежал с крыльца, высоко подпрыгнул и бросился бежать по грунтовке, которая начиналась сразу за подворьем Нефедова, взяв с места убийственно быстрый темп. Откуда-то с веселым лаем вывернулся бестолковый Бубен и помчался рядом, норовя ухватить за штанину. Этот бездельник сразу сдружился с Забродовым.
«Два сапога пара», — сказал по этому поводу суровый Федор Григорьевич.
Километра через полтора пес отстал, вернувшись на кордон, и дальше Забродов побежал один. Бежать по лесу было легко — воздух здесь был гораздо чище, чем на Малой Грузинской, и вдоволь напоенные кислородом мышцы, казалось, совсем не чувствовали усталости. Добежав до деревенской околицы и всполошив собак, Илларион повернул обратно, с удовольствием ощущая, как последствия вчерашнего прощального ужина покидают организм через открытые поры.
Ему было хорошо. Сейчас он переживал один из очень редких в его жизни моментов. Его устраивало все без исключения: погода, воздух, вчерашний ужин, сегодняшняя пробежка, состояние природы и собственного организма, и даже предстоящее возвращение в Москву, по которой он успел соскучиться. Его ждали книги и неторопливые беседы за чаем со старым антикваром Пигулевским, а также язвительные споры со старинным другом и сослуживцем Андреем Мещеряковым, который все никак не мог дослужиться до генерала, и огни вечерней Москвы — все то, из-за чего он не мог покинуть город и окончательно перебраться в какую-нибудь лесную сторожку.
Даже ставшее за последние годы привычным ощущение ненужности и бесцельности собственного существования, с которым Иллариону приходилось бороться днем и ночью, отошло куда-то на задний план, уступив место простой и незатейливой радости жизни. «Все живое — трава», — вспомнилось Иллариону название прочитанного когда-то давным-давно романа. Помнится, дело было на полигоне, книга попала ему в руки совершенно случайно, и он просмотрел ее по диагонали за вечер — это была фантастика, к которой капитан Забродов относился со снисходительной скукой. Как и следовало ожидать, содержание романа в подметки не годилось названию, но само название накрепко засело в памяти — была в нем маленькая частичка какой-то последней правды.
Закончив зарядку, он умылся у колодца и вернулся в дом, где уже горел огонь в плите, посапывал, древний эмалированный чайник, и шипела посреди стола, распространяя вкусные запахи, большая закопченная сковорода. Федор Григорьевич кухарил, держа в зубах неизменную беломорину. Это получалось у него сноровисто и ловко — он был вдов уже десять лет. Замужняя дочь давным-давно перебралась в город, так что с кастрюлями и сковородками егерь Нефедов управлялся ничуть не хуже, чем с ружьем, топором или конской упряжью.
— Набегался? — бросил он на Иллариона быстрый взгляд из-под густых нависающих бровей. — Экий ты… прямо как боровик. Свежий, крепкий, так и хочется пальцем потыкать.
— Не стесняйся, — разрешил Илларион и сделал грудь колесом.
Федор Григорьевич только хмыкнул, затягиваясь папиросой и вороша дрова в плите.
— Железный ты мужик, Илларион, — сказал он. — Все тебе нипочем. Неужто голова после вчерашнего не болит?
— А чему в ней болеть? — Илларион удивленно округлил глаза. — Там же сплошная кость!
Для наглядности он постучал себя согнутым пальцем по макушке и пошел одеваться.
Они плотно, по-мужски позавтракали яичницей с салом, заедая ее толстыми ломтями ржаного хлеба с зеленым луком.
— Последний, — сказал о луке Федор Григорьевич.
Подумав, он вынул из шкафчика недопитую с вечера бутылку и сделал вопросительное движение горлышком в сторону Иллариона.
— Ни-ни, — сказал Забродов. — Я, конечно, человек русский, но за рулем, как правило, не пью.
— С каких это пор? — недоверчиво хрюкнув, поинтересовался Нефедов. Ну, хозяин — барин, неволить не буду. А мне требуется, ты уж не обессудь.
Он выпил рюмку и сразу же убрал бутылку от греха подальше.
— А то погостил бы еще, — предложил он, разливая чай. — Все веселее. Веришь, поговорить не с кем, кроме этого дурака хвостатого, — он кивнул в сторону окна, за которым катался по траве совершенно обалдевший от полноты жизни Бубен.
— А мерин? — спросил Илларион.
— А что мерин? Мерин — он мерин и есть, какой с ним может быть мужской разговор?
Илларион фыркнул — Ас Бубном ты, значит, в основном о бабах разговариваешь? — спросил он.
— А о чем с ним, дураком, еще разговаривать? Тем более, я теперь про это дело только разговаривать и могу…
— Как мерин, — вкрадчиво закончил за него Илларион.
— Как мерин, — автоматически согласился Нефедов и тут же, спохватившись, плюнул себе под ноги. — Тьфу ты, вот же язва языкатая! Это еще посмотреть надо, кто как мерин, а кто как жеребец.
— Вот это уже другой разговор, — удовлетворенно сказал Илларион. — А то заладил…
Они допили чай и встали из-за стола. Забродов прихватил свой висевший на гвозде рюкзак и первым направился к дверям.
— Не терпится тебе, — проворчал Нефедов. Ему было немного грустно расставаться с приятелем.
— Не скрипи, Григорьевич, — выходя на крыльцо, откликнулся Илларион. Свидимся еще. Мне ваши места — как астматику кислородная подушка, я без них не могу. Гляди, еще надоем.
— Надоешь — выгоню, — пообещал Нефедов.
Они обогнули дом справа и свернули за угол, куда Илларион три дня назад загнал «лендровер», чтобы тот не торчал посреди двора.