Страница 3 из 8
К сумеркам хлопотливое „т“, умаявшись, ложилось обычно под книжную закладку, а я, не тревожа его больше и не зажигая огня, — маятником из угла в угол. И всякий раз мне ясно было слышимо, как в пустоту, с тонким и острым звоном, капля за каплей, — душа. Капли были мерны и звонки, и был в них все тот же знакомый стеклистый звук. Может быть, это была псевдогаллюцинация, не знаю: мне все равно. Но тогда я назвал этот феномен особым словом: психоррея. Что значит: истечение души.
Иногда этот мерный — капля за каплей — лёт в пустоту даже пугал меня. Я зажигал свет и прогонял и сумерки, и псевдозвук прочь. И сумерки, и скуки, и „т“, и галлюцинации уходили: тогда-то и начиналось то последнее одиночество, ведомое лишь немногим из живых, когда остаешься не только без других, но и без себя.
Впрочем, был у меня некий другой, чужеродное что-то, нарушавшее мои черные досуги. Дело в том, что с довольно ранних лет меня стал посещать один странный примысл: 0,6 человека. Возник примысл так: как-то, чуть ли не в отрочестве, роясь в учебнике географии, я наткнулся на строку: „…в северной полосе страны на одну квадратную версту пространства — 0,6 человека“. И глаз точно занозило строкой. Зажмурил веки и вижу: ровное, за горизонт уползающее белое поле; поле расчерчено на прямоуглые верстовые квадраты. Сверху вялые, ленивые хлопья снега. И на каждом квадрате у скрещения диагоналей оно: сутулое, скудное телом и низко склоненное над нищей обмерзлой землей — 0,6 человека. Именно так: 0,6. Не просто половина, не получеловек, нет. К „просто“ тут припутывалась еще какая-то мелкая, десимметрирующая дробность. В неполноту — как это ни противоречиво — вкрадывался какой-то излишек, какое-то „сверх“.
Пробовал прогнать образ. Нет — цепок. И вдруг одно из полусуществ, которое я ясно видел с ближайшего к глазу квадрата, стало медленно поворачиваться ко мне. Я пробовал отвести глаза и не мог: будто срослись с пустыми мертвыми глазницами 0,6.
И нигде ни травинки, ни хотя бы обмерзлого камня, пятнышка; бездуновенен воздух, и сверху вялые рыхло-спадающие снежные хлопья.
С тех пор 0,6 человека повелось ходить ко мне в дни пустот. В мои черные промежутки. Это был не призрак, видение, сонная греза. Нет, просто так: примысл.
Сейчас, когда я пробую в возможно более точных терминах описать тот, скажем, несчастный случай с „я“, о котором писано выше, мне помогают символы математической логики. Точка может быть отыскана в пространстве, говорят они, лишь при посредстве скрещения координат. Но ведь стоит координатам разомкнуться, и — пространство огромно, точка же не имеет никакой величины. Очевидно, мои координаты разомкнулись, и отыскать меня, психическую точку в беспредельности, оказалось невозможным.
Или еще яснее: учение о кривых знает такие мнимые линии, которые, пересекшись, дают реальную точку. Правда, „реальность“ ее своеобразна: из фикций. Пожалуй, это-то и будет мой случай.
Так или иначе, но я не стал извещать ни „друзей“, ни „знакомых“, не стал выпрашивать ни у кого причитающихся мне „прискорбии“ и, не заботясь о траурной рамке для своего имени, подумал лишь о том, как бы вернее и крепче включить мнимую психическую точку в сомкнутый квадрат моей жилплощади, подалее от глаз всех этих плохих математиков, не умеющих отличить реальное от мнимого, мертвое от живого. И родные, и знакомые, и даже друзья чрезвычайно слабо разбираются в неочевидностях: пока им не подадут человека в гробу — в виде этакого cadaver vulgaris[3] под трехгранью крышки, с двумя пятаками поверх глаз, — они все еще будут с тупым упрямством лезть к нему со своими соболезнованиями, расспросами и традиционными „как поживаете?“.
Окончив институт, я переехал в Москву и поступил на Физико-математический факультет по отделу чистой математики. Кончить не удалось. Однажды, когда я с четырьмя томами „Философского лексикона“ (Гогоцкого) под мышкой, возвращаясь из фундаментальной библиотеки Университета домой, проходил длинным сводчатым коридором, дорогу мне перегородила тесная толпа студентов, запрудившая вход в раскрытые двери аудитории. Очевидно, это была сходка. Чья-то голова, выдернувшись из толпы, крикнула, странно, по-птичьи вытягивая шею из синего воротника:
— Лишние пусть уйдут. Остальные в аудиторию.
Слово „лишние“ вдруг стреножило мне ноги. Охватив обеими руками расползавшиеся от толчков тома лексикона, я переступил порог лекционной аулы. Двери закрылись. Сначала были длинные, мало понятные мне речи. Потом короткое слово: „полиция“. Лексикон вдруг стал до неприятного тяжелым и мучительно оттягивал руки. Нас переписали и повели — меж штыков в манеж. Еще одна дверь — закрылась. Я чувствовал себя все недоуменнее и недоуменнее. Да и вокруг взбудораженность явно опадала. Кое-где на лицах проступало что-то вроде уныния.
Мне было скучно. Минуты медленно ползли по циферблату. Дверь не размыкала створ. Я стал перелистывать свой лексикон. Это был своего рода библиографический раритет. Издание начала XIX века. Сразу же на глаза попалось слово: „Ифика“.
Тогда я понял: старый словарь был умным собеседником. Ну разумеется: только она, старомодная и маловразумительная Ифика, и могла запереть меня вместе со всеми этими никак не нужными мне людьми внутри какого-то манежа.
Сейчас, проверяя материал памяти, я вижу, что в мое мышление всегда вкрадывался какой-то фатальный просчет, ошибка, неизменно и упрямо повторявшаяся от раза к разу: все совершавшееся под моей лобной костью я считал чем-то абсолютно неповторимым; психоррею мыслил только как бы в одном экземпляре. Я не подозревал, что процесс психического омертвления мог быть ползучим — из черепа к черепу, с особи на группу, с группы на класс, с класса на весь общественный организм. Пряча свое полубытие за непрозрачными стенками черепа, тая его, как стыдную болезнь, я не учел того простого факта, что то же могло происходить и под другими черепными крышками, в других защелкнувшихся друг от друга комнатах.
Совсем недавно, перелистывая „Rerum Moscoviticorum Commentarii“[4] Герберштейна, посетившего Россию в первые годы XVI века, я отыскал такое: „…иные же из них, — пишет наблюдательный чужестранец, — производят имя своей страны от арамейского слова Ressaia или Resessaia, что означает: разбрызганная по каплям“[5].
Если уж в то время эти „иные“ существовали, то, множась из века в век, постепенно они должны были захватить в свои руки все рычаги и сигнальные аппараты тогдашней „жизни“. Они мыслили и заставляли мыслить Россию как Ressaia: в разбрызге розных друг другу капель. Они десятилетиями долгой отупляющей жизни работой совершенствовали и изощряли свою технику расщепления общественности, пока в конце концов частью не вытравили, частью не обесчувствили соединительную ткань, сращивающую клетки в одно. Мы жили разлученными каплями. Оторвышами. Какой-нибудь университетский устав девяносто третьего года разрывал нас на так называемых „посетителей“. Уже столетие тому Челышевым отмечено возникновение продуктов психического распада: он пишет об „ушельцах в кабинеты“. Именно среди нас, из поколения последышей, возникает философема „о чужом я“: не мое „я“ мыслится чужим и чужеродным, непревратимым в „ты“. Люди-брызги не знают ни русла, ни течения. Для них меж „я“ и „мы“ — ямы. В ямы и свалились одно за другим поколения социальных оторвышей. Остается зарыть. И забыть.
Теперь мне ясно: никакое „я“, не получая питания из мы, не сростясь пуповиной с материнским, обволакивающим его малую жизнь организмом, не может быть хотя бы только собой. И моллюск, прячущий себя в тесно сомкнутые створы, если помочь створам, оковав их тесным металлическим обручем, — умрет.
Но тогда нам не дано было принять и охватить всю эту мысль, потому что самое наше мышление было деформировано: маршруты наших логик были разорваны посередине.
Мысль мыслила или не дальше „я“, или не ближе „космоса“. Дойдя до „порога сознания“, до черты меж „я“ и „мы“, она останавливалась и или поворачивала вспять, или делала чудовищный прыжок в „зазвездность“ — трансцендент — „иные миры“.
3
Обычный труп (лат.).
4
«Написание о делах Московских» (лат.).
5
(с. 4)