Страница 64 из 82
Иларион с облегчением выпустил из ладони скользкую от трудового пота ручку чемодана, немного поерзал, устраиваясь поудобнее на круглой макушке камня, и с недоверием покосился на насекомых, которые продолжали деловито сновать среди гниющих водорослей, не обращая на него ни малейшего внимания. Насекомые подозрительно напоминали очень крупных блох, а может быть, наоборот, чрезвычайно мелких муравьев. И то и другое могло оказаться в равной степени неприятным, и Илариона утешала лишь близость воды, в которой при необходимости можно было спастись от въедливых паразитов. Правда, вода была, мягко говоря, прохладная, а точнее, ледяная, и купаться в ней Иларион не испытывал ни малейшего желания.
Избавившись от чемодана и вытерев рукавом вспотевший лоб, Забродов полез в карман за сигаретами. Пачка была неприятно тощей на ощупь, и, выудив ее из кармана, Иларион пересчитал оставшиеся сигареты. Итог был неутешительный: всего четыре штуки. Остальное, целых полтора блока, ему пришлось бросить в гостиничном номере вместе с дорожной сумкой, и теперь его движимое имущество наверняка стало добычей местных ментов. Помянув последних недобрым словом, Забродов сунул в зубы сигарету и закурил, пряча в ладонях трепещущий огонек зажигалки.
Налетевший с моря ветер сорвал дым с его губ, скомкал, разметал и швырнул тающие клочья на каменистый берег. Иларион курил и думал о том, что вот он как ни в чем не бывало сидит на самом краешке земли, а перед ним на сотни и тысячи километров нет ни единого клочка суши — далеко, до самой Америки. Он посмотрел на солнце, бросил взгляд на часы, сориентировался по сторонам света, припомнил карту и кивнул головой, соглашаясь с самим собой: да, точно, ни единого. Алеутские острова немного севернее, а Гавайи намного южнее, так что, если плыть строго по прямой, окажешься где-то между Ванкувером и Сиэтлом…
Посидев так еще немного, он почувствовал, что ему ничего не стоит убедить себя в том, что никакого Ванкувера, никакого Сиэтла и вообще никакой Америки там, за океаном, нет. Здесь, на этом диком берегу, требовалось совсем ничтожное усилие, чтобы представить себе гигантский водопад, низвергающийся в звездную пустоту где-то далеко за горизонтом.
Чайка нехотя взлетела с соседнего камня, выразив свое неодобрение резким скрипучим криком, и, набирая высоту, ушла в сторону моря.
— Лети, лети, — напутствовал ее Забродов, — нагадь там на макушку господину Набуки! Да передай, что я скоро буду… Пусть завещание пишет, черт узкоглазый!
Он вздохнул, недовольный собственной мальчишеской выходкой, в последний раз, обжигая губы, затянулся сигаретой, бросил окурок под ноги и зачем-то прикрыл его плоским камнем. Камень был шершавый, желтовато-серый, белесый от морской соли сверху, а снизу темный и мокрый от проступавшей сквозь мелкую гальку океанской воды; Иларион с усилием вдавил его в неохотно поддающийся берег и втоптал поглубже каблуком. Галька при этом хрустела и скрежетала почти как битое стекло, только намного тише.
Покончив с этим бессмысленным занятием, Забродов встал, с хрустом потянулся и с ненавистью посмотрел на чемодан. Чемодан стеснял его, как чугунное ядро, прикованное цепью к ноге каторжника. Появляться с ним на людях нельзя, невозможно также оставить это конгениальное творение рук человеческих без надлежащего присмотра в местах, где люди уже не первый год жили чем Бог пошлет. Все, что лежало плохо, и даже просто не очень хорошо, здесь давно было подобрано, разделено и приватизировано; следовательно, если Иларион не хотел и дальше таскать эту тридцатикилограммовую дурищу в руке, значит, ее следовало тщательно припрятать.
По-стариковски кряхтя и громко жалуясь равнодушной природе на свою несчастную судьбу, Забродов оторвал от гальки чемодан, который за время привала, казалось, успел пустить корни, и побрел вдоль полосы прибоя, высматривая в береговых откосах что-нибудь наподобие пещеры, способной вместить в себя его тяжкую ношу. Постепенно до него начало доходить, что он движется по морскому дну, обнажившемуся в результате отлива, и что прятать чемодан здесь равносильно тому, что попросту зашвырнуть его в море с высокой скалы. Он понял, что надо выбираться наверх, и с чувством, близким к панике, обнаружил, что выбраться не удастся — по крайней мере, здесь и с чемоданом. Проклятый чемодан! Он был повсюду, лез буквально во все щели, путался под ногами, обрывал Илариону руки, срывал его планы и не приносил никакой пользы, кроме вреда.
Иларион заставил себя успокоиться и попытался вспомнить, когда должен начаться прилив. Совладать со своими нервами, как всегда, оказалось легче легкого, но вот вспомнить время прилива Иларион был решительно не в состоянии. «Ай-яй-яй, — подумал он. — Какой срам! Пятый день я здесь торчу, море все время перед глазами, а таких элементарных и даже, можно сказать, основополагающих вещей не знаю. Когда имеешь дело с морем, такие вещи нужно знать назубок, как „Отче наш“…»
Он попытался сообразить, помнит ли «Отче наш», обнаружил, что помнит, и на всякий случай пробормотал молитву от начала до конца. Это было неловко, но Иларион утешался тем, что его никто не видит. В конце концов, он был человеком сугубо сухопутным, а не каким-нибудь морским пехотинцем и имел полное право побаиваться моря. Тем более что перед ним было не море, не Каспий какой-нибудь, а самый настоящий океан — Великий и Тихий…
— Океан, — громко повторил Забродов, стараюсь не слишком откровенно пыхтеть под тяжестью чемодана, — ясно вам это?! Океан — это звучит гордо. Вот разберусь со своими делами, обязательно куплю себе тельняшку и научусь плясать «Яблочко». Эх, яблочко… Дьявол с ним, с приливом. Обогну вон тот мыс и, если не найду удобного местечка для подъема, поверну обратно.
Он заметил, что разговаривает с самим собой, замолчал и ускорил шаг, насколько это позволяло почти непроходимое каменное крошево под ногами. Это были скользкие, поросшие водорослями и облепленные ракушками руины павших под натиском океана обрывистых береговых бастионов, и идти по ним оказалось чертовски тяжело, особенно — а как же? — с тридцатикилограммовым чемоданом в руке.
Чтобы обогнуть мыс, ему пришлось, минут пятнадцать брести по колено в воде. За эти пятнадцать минут Иларион успел тысячу раз проклясть все на свете, и особенно — ну, еще бы! — чемодан, который ему пришлось нести над головой, чтобы, не дай бог, не замочить. Соленая вода вряд ли повредила бы содержимое чемодана, но Иларион не нуждался в дополнительных килограммах. Поскальзываясь на неровных подводных камнях и проваливаясь по грудь в воду, он склонялся к мысли, что утонет здесь, как мышь в ведре, на радость господину Набуки и охочему до гонораров старшему лейтенанту, своему вчерашнему знакомому.
Достигнув оконечности мыса, Иларион пробормотал «ура» и торопливо побежал вперед, разбрызгивая воду и по-прежнему держа чемодан над головой на вытянутых руках. Впереди, за мысом, была небольшая бухта с галечным пляжем, который полого поднимался вверх. На крайней точке этого окаймленного валом из мертвых водорослей каменистого полумесяца лежал ржавый остов какого-то суденышка, в незапамятные времена выброшенного на берег штормом, да так и оставшегося догнивать здесь то ли за ненадобностью, то ли, в силу свойственной славянам широты натуры.
Вода в океане действительно была холодной, но, когда Забродов выбрался наконец на сушу, стало еще хуже: резкий ветер, порывами налетавший со стороны моря, продувал до костей, превращая прилипшую к телу мокрую одежду в ледяной компресс. Бормоча проклятия, Иларион взвалил чемодан на плечо и припустил по пляжу мелкой спотыкающейся рысью. Камни стучали и скрипели у него под ногами, в ботинках противно чавкало, набрякшая водой одежда стесняла движения, да и чемодан теперь, казалось, весил уже добрых полтонны, так что примерно на полпути Забродов согрелся, а на подходах к выброшенному на берег катеру даже вспотел.
Остановившись и опустив чемодан на землю, он посмотрел в сторону моря. Ему показалось, что море приблизилось — видимо, начинался прилив. Впрочем, это могло оказаться иллюзией, да и угроза утонуть вместе с чемоданом теперь миновала — позади был пологий откос, по которому ничего не стоило подняться наверх и вернуться в поселок, к людям.